Вильгельм сидел на пороге хижины в лучах утреннего солнца, играя с деревянными сандалиями матери, он соскреб с них присохшую глину, постучал деревяшкой о деревяшку, зашнуровал их на своих босых ногах. Скоро у него будут такие же большие ноги, как у матери. Подняв свое нежное, рябое лицо к небу, он долго всматривался в солнце. Он видел свет. С луга донесся призывный крик перепела. Перепел бродит по лугу.
В десять лет он вырезал первую в своей жизни пару сандалий ножом, подаренным ему дядей. И отдал их матери.
Он частенько залезал на яблоню, где устроил себе гнездо. И сидел там, свистя в глиняную свистульку.
Со временем он стал сапожником и перчаточником, сам у себя в подмастерьях ходил. По естественным причинам в гильдию его принять не могли; ведь слепой собрат навлек бы на гильдию насмешки и бесчестье, может, даже принес бы несчастье. Поэтому ему ничего другого не оставалось, как быть в родной деревне свободным ремесленником; всем было прекрасно известно об этом, но учитывая обстоятельства, ему не препятствовали и не предпринимали никаких правовых мер. Разве сам Иисус Христос не учил нас быть милосердными?
Однажды наместнику Гедсеру преподнесли подарок — пару шевровых сапог со шнуровкой и крепкими подошвами.
— Хорошие сапоги, — сказал Гедсер, примерив их.
Ему сообщили, что человек, их сделавший, свободный ремесленник, слепой.
— Приведите его.
Вот так Вильгельм и был зачислен в челядь Гедсера, скорняком. Он шил штаны и перчатки Гедсеру, а солдатам сапоги. На столе каждый день была еда; никогда не жил он в таком достатке, ибо Гедсер был щедр к своим людям. Вдобавок Вильгельм женился на одной из служанок Гедсера, страшной как смерть, но в данном случае это ведь значения не имело. В честь такого события Гедсер подарил ему искусно вырезанный рог серны с самшитовым мундштуком и шестью дырками. «Один рог в руке лучше, чем десять в лесу», — сказал наместник. «И два на голове», — прибавил он в качестве свадебной шутки.
Но как-то раз Гедсер ехал через лес, и подкупленный телохранитель вонзил ему в затылок нож в ту самую секунду, когда первая стрела со свистом вылетела из засады. Верные солдаты привезли его домой; однако он лишился сапог, перчаток и жизни.
— То были мои самые прекрасные сапоги, — сказал Вильгельм, — лучших я не шил. Теперь, когда наш господин мертв, грядут тяжелые времена. Слава Богу, у нас осталась наша хижина.
Туда-то он и перебрался с женой, детьми и пожитками. Жена обстирывала деревенских и пыталась раздобыть заказы своему муженьку — свободному ремесленнику.
Как-то раз Вильгельм, сидя на пороге хижины, дудел в рог серны; сын слушал. И тут явилась жена с великой новостью.
— Крестьяне собрались на лугу Рютли, многие приехали издалека. Они распалены, кричат, орут, лакают вино, а один хвастливо гарцует в твоих сапогах.
— Стало быть, сегодня ночью у нас будут гости, — сказал Вильгельм. — Дело плохо, но не обязательно все так худо. В лампе еще осталось немного масла, давай зажжем ее и помолимся вместе святой Деве Марии, чтобы они заплатили за себя.
Он сел на 48-й. Теперь это случалось частенько. Правильнее говоря, каждый день. Та же радость и та же надежда. Остановка совсем рядом, только завернуть за угол и миновать два подъезда в сторону переулка. Потом.
Он сделал кое-какие покупки, продукты и напитки, ничего роскошного, этого не требовалось. Она хочет его, а он ее.
Шахта лифта с коваными украшениями, облицованная панелями кабина со следами граффити, зеркало, немного потускневшее, скамейка, наружная решетка, внутренняя решетка. С достоинством, словно бы исходящим от седовласой служанки, его препроводили на третий этаж. Дом был старый.
Но любовь юна. И он испытал такое потрясение, что вынужден был прислониться к стенке лифта. В затуманенном зеркале он увидел ее.
Чувство, вызвавшее это потрясение, было нежностью. Почему не волной плотского вожделения? Ведь воистину, и вряд ли неожиданно, вожделение в нем тоже присутствовало. Но эта саднящая нежность была чем-то особенным, она заслуживала собственного имени: нежность к Анне. Она была чем-то особенным, поскольку совсем по-иному, нежели вожделение, относилась к одному-единственному живому существу. В какой-то другой связи, возможно, вожделение сработало бы сходным образом, но для этой вот нежности не существовало другой связи. Ее непременное условие, ее единственная связь в понятийном мире создавалась личностью Анны: тем, что она была той, кем была.
