Пишу эти строки в самом разгаре зимы в своем наглухо законопаченном и жарко натопленном кабинете в милом нашем Вознесенском. Мы приехали сюда после Рождества, останемся все святки. Снаружи все бело, земля и небо, а между небом и землей — черные деревья с извилистыми ветвями… Вижу из окна сани, они удаляются от нашего крыльца по серой аллее, по разъезженному снегу, и чем дальше упряжка от дома, тем глуше звон колокольцев под дугой: это моя жена с дочерьми отправились к соседям на костюмированный бал. Мой сын Павлуша едет рядом с санями верхом — он отлично держится в седле. Дети садовника играют в снежки близ купы ветел у застывшего пруда. Они играют тихо, приученные к мысли, что нельзя беспокоить барина, мешать его работе. Все в порядке, все хорошо. Я должен быть счастлив. Но я несчастлив, в груди моей живет боль, живет постоянно, неотступно, живет много лет. И, подобно застарелому ревматизму, порой дает себя чувствовать особенно остро. Никогда человеку не вылечиться от своей юности!..
Со времени моей французской авантюры прошло четверть века. Здесь бы и закончить рассказ, который я решил записать худо-бедно в часы досуга в особой тетради. Однажды ее страницы перелистает мой сын Павел Александрович — разумеется, если предположить, что у сына моего появится желание узнать своего родителя получше. История моя закончена. Но я решил добавить еще несколько строчек, ибо нежданное происшествие вдруг резко отбросило меня назад во времени. Сегодня утром я получил письмо от Даниэля де Роша, известившего меня, что в возрасте восьмидесяти трех лет скончался барон Жорж де Геккерен дʼАнтес. Барон умер 2 ноября 1895 года в Сульце, окруженный детьми и внуками. Идеальная, можно сказать, желаемая себе каждым смерть. Отнюдь не такая, какую я желал в свое время навязать ему.
И вот с той минуты меня преследуют воспоминания. Никак и по сей день не верится, что я готов был на все из преданности тени, призраку. Что тогда со мною было? Когда я сравниваю себя нынешнего, сорокашестилетнего господина с дородным телом, скептическим умом, буржуазными интересами и семейными радостями, с тем безумцем, который явился в дом номер 27 по авеню Монтеня с револьвером в кармане, то испытываю ощущение трагического раздвоения личности. Сам того не желая, сам не понимая, как это произошло, с возрастом я оказался в одном лагере с человеком, которого хотел убить. Я, как и он, был когда-то пылким юношей, обладавшим свежестью чувств и горячностью суждений, сердце мое было способно далеко завести меня, но, подобно моей несостоявшейся жертве, я познал официальные почести, сладость домашнего уюта и богатства. На той ступени успеха, на коей я сейчас нахожусь, самое сокровенное, самое дорогое моему сердцу желание — упокоиться в мире как можно позже, упокоиться во Христе, не потеряв уважения общества, почитаемым и любимым своими близкими. Как пресловутый барон. Надо ли из сказанного заключить, будто всякий человек, заканчивающий жизнь свою в относительном благополучии, есть, сам того не ведая, Жорж Дантес? Заслуживает ли каждый из нас, достигнув зрелых лет, чтобы постучался в нашу дверь подросток с дерзким взглядом и оружием в руке и чтобы упрекнул он нас в том, что мы предали нашу юность? Несколько поразмыслив обо всем этом, я написал и отправил Луи Жозефу, сыну барона Жоржа Дантеса, три строчки искреннего, но банального соболезнования.
