– А у нас – сплошная ругань, бескультурье! – всполошилась профессорша.– Что они подумают о нас, Жан!
– В научном стиле профессора,– пробубнил Виктор.– Проверить достоверность невозможно.
– Сволочь,– громко и без всякой связи сказал сиплый. Но у него на это были свои причины…
Однажды утром там, наверху, начали рыть могилу. В необыкновенном возбуждении сиплый обегал все кладбище, созывая друзей, а когда один копальщик предложил сбегать за бутылкой, сиплый прямо-таки взвизгнул от удовольствия. Потом наверху раздался топот трех-четырех пар ног. Все дальнейшее, весь печальный обряд прошел в полном молчании – опустили, закопали. Слышалось только покряхтывание, а потом мужской голос спросил: «Лопаты наши? Забирать?» – и шаги стали удаляться в ту сторону, где уже урчал автомобиль. Только тут сиплый понял, что выпивки не будет. Он издал какой-то скулящий звук и даже не выругался.
– Да,– весело посочувствовал Виктор.– А вы займитесь аутотренингом. Внушайте себе запах, вкус. А?
– Сволочь! – взорвался сиплый.– Над людьми измываться! Сволочь гадская!
– Хи-хи-хи! – вдруг раздался из гроба ехидный старушечий голосок.– Хи-хи!
– Вот, берите пример,– невозмутимо сказал Виктор.– Люблю жизнерадостных людей. Здрасьте, бабушка.
– Хи-хи-хи! – ответил гроб.
– Она смеется! – воскликнул профессор.– Замечательно! А как погода там?
– Хи-хи! – не унималась старушка.
Ехидным хихиканьем она отвечала на все вопросы, и в конце концов Виктор решил:
– Сбрендила бабка. Или там, или уже здесь. Скорее, там.
Тем разговор и кончился. А старушка продолжала хихикать и хихикала уже пятый день. Кроме того, заслышав кошачьи страданья Жана, она начинала перекличку с ним и вопила куда громче и куда противней. Вопли не давали Брыкину уснуть. И может быть, оттого, что даром лежать было скучно, он все представлял себе зимний вечер, исчерченный тенями снег в огороде и мальчика, который плакал от маминой песни.
А как-то появился трамвай. Самый обыкновенный – выкатился из темноты, желтый, теплый, повис. В окнах люди, потом в дверях люди. Ноги по ступенькам.
«Надо же…– подумал Брыкин неохотно.– Лучше бы дочка представилась».
– Слышь, гляди-ка, Вить,– позвал он.– Трамвай, гляди.
Но Виктор не услышал. А люди сидели в желтом тепле, ехали – домой, в гости. Еще живые. «Они ездят, а я уже все. И лежу тут. Жил-жил – и все,– снова думал Брыкин, глядя на окна с тоской. И оттуда тоже смотрели. Один носатый, в очках, пялился прямо в него.– А может, меня видит? Или это когда помрешь только, все видишь? Поехал куда-то. На трамвае…»
Ничего Брыкину не надо было, ничегошеньки – только забраться вот по ступенькам, приткнуться бы где там. Хоть на час. Или меньше даже, минут на десять всего. Самую малость. Пустили бы только.
Брыкин и забыл про все. Всхлипнул, рванулся – но оттолкнул кто-то, а трамвай вдруг загудел и поплыл, поплыл куда-то вверх, поплыл. И лишь два огонька в темноте…
Вопли сумасшедшей старухи взбудоражили и без того неспокойное население кладбища. Сиплый – звали его Павел Павлович – при жизни он был завлитом в местном театре – откликался на каждую кошачью руладу лавиной такого сложного мата, что кот и старуха замолкали. Но ненадолго. Не спалось и соседям Брыкина.
– Виктор, вы знаете, с чем никогда не сможет смириться женщина? – шептала Вера Эдуардовна.
– Ты уже спрашивала, детка,– сдержанно напоминал профессор.
– Нет, Жан, я не о том! Я с бескультурьем смириться не могу! Подумай, если за нами наблюдают, а у нас здесь возмутительная ругань. Может нам, например, стихи разучивать? Вот: «Ну, целуй меня, целуй, хоть до крови, хоть до боли!..» Слышите, Виктор?
– Я уже думал об этом, детка, и… кажется, нашел. Надо, правда, еще кое-что взвесить…
– Грядет культурная революция,– усмехнулся Виктор.– Вы, случаем, не маоист, профессор?
– Здесь не над чем смеяться, Виктор Андреевич,– недовольно буркнул Жан.– Вы как культурный человек обязаны выполнить свой долг перед обществом.
– Готов! – хохотнул Виктор.– Предлагаю репрессировать атеиста! За явный саботаж!
– О, глянь, нахрюкался дядя! И рогом в землю! А? – засмеялся еще кто-то.
