Иногда он отправлялся с младшим братом на горные пастбища и наигрывал на глиняной флейте простые мелодии. Опьяненный запахом трав, торжественным покоем хуторов и ветряных мельниц, он вспоминал детские годы. Облазив, как всегда, кусты в поисках кроличьих и птичьих гнезд, братишка с почтительной робостью доставал из кармана книгу и боязливо обращался к нему:
— Крестный…
— Что?
Младший брат называл его «крестный», чтобы не говорить «ты» человеку, далекому от него, как звезда.
— Я принес с собой книгу, поучите меня читать.
Зе Марии казалось, будто ему нанесли рану прямо в сердце, и он с таким рвением помогал брату овладевать грамотой, словно его преданность могла искупить измену семье.
Этот паренек, наивный и любознательный, был во время каникул его единственной отрадой. Размышления о брате и желание устроить его когда-нибудь учиться в лицей не раз придавали Зе Марии силы, чтобы продолжать занятия в университете.
Они возвращались с горного пастбища на закате дня, в час, когда сумерки окутывали деревья и низко нависшие облака затеняли пейзаж, придавая черным ветрякам самые удивительные очертания. Все становилось тихим и печальным, и эта печать бескрайних горизонтов проникала в душу, разъедая ее воспоминаниями, беспричинной тоской и мучительными личными перёживаниями.
Во время каникул из Коимбры от кума пришло письмо, где говорилось, что все считают Зе Марию смышленых парнем и что ему предстоит стать гордостью семьи. Отец, нарядившись в куртку, встретил сына на тропинке в саду. Он держал письмо кончиками пальцев, словно боялся его испачкать. И прежде чем Зе Мария успел дочитать до конца, отец неожиданно схватил его руку и поцеловал ее.
Но перед началом занятий письмо было уже забыто. Предстояло повторение той же тягостной сцены, что и в прежние годы, когда решался вопрос о ежемесячном содержании сына. Никто и гроша ломаного не даст за молочных поросят, душа болит продавать пшеницу по десять милрейсов за меру.
— Придется тебе самому у кого-нибудь попросить.
Не раз случалось, что отец умышленно мучил его, давая понять, что он уже не маленький и сам должен разрешать свои проблемы. Лишь после того, как сын становился мертвенно-бледным и его лоб покрывался морщинами, а жена, хлопотавшая у плиты, с ворчанием разгибала спину, готовая вмешаться, отец добавлял:
— Ну ладно, пойдем к Шиоласу.
Он заставлял сына сопровождать его, чтобы тот разделял унижение отца. В тишине кухни с кривыми, почерневшими балками, которые несколько поколений крестьян успели основательно прокоптить, слышно было, как братишка грызет черствые корки, доедая бульон со дна кастрюли.
Шиолас опасливо выглянул в окно, прежде чем отпереть дверь поздним гостям. Узнав кума, он слащаво заулыбался.
— Желаю здравствовать и нашему доктору.
Просьба была изложена коротко, в двух словах. Отец Зе Марии, опустив глаза, с суровым выражением лица просил новой ссуды под залог — и с таким раздражением что, казалось, он того и гляди примется честить кума, если только тот вздумает согласиться. Пересчитывая при дрожащем свете лампы банкноты, Шиолас помрачнел. На прощание он повторил свою обычную фразу:
— Значит, мы все еще учимся на нотариуса?
Вернувшись, Зе Мария уединился в саду, куда не долетала перебранка родителей; он ощущал теплое дыхание земли, едкий запах скотины. Всякий раз, когда он садился у дверей загона для скота, проникаясь близостью ко всему живому, им начинало овладевать непонятное волнение. Его восприятие мира всегда носило обостренно-чувственный характер. И пока он сидел у загона, вдыхая запах свежего сена, сливаясь с предметами и живыми существами, казавшимися неподвижными, перед его мысленным взором с безжалостной четкостью вновь возникали горькие разочарования юности. Словно это происходило вчера. Или сегодня. Да и что значило время в этом глухом краю? Он тогда учился в семинарии и зашел в стойло, чтобы посветить Деолинде, молодой скотнице. Фонарь выхватил из густого мрака грудь и бедра девушки. Округлые очертания тела, находившегося перед его глазами, пробудили в нем желание и отчаяние, которые все росли. Девушка склонилась над коровой, так пропитавшись ее возбуждающим запахом, словно он исходил теперь и от нее, и он уже не мог понять, откуда взялась эта сводящая с ума чувственность. Зе Мария протянул руки, чтобы обнять ее или покрепче стиснуть — он и сам хорошенько этого не знал, и тут фонарь упал на солому.
