Зе Мария все это знал, он понимал, как они к нему относятся. И эта незаживающая рана начинала кровоточить всякий раз, когда он, сидя с друзьями в кафе, куря сигарету и наслаждаясь комфортом, думал о своих близких, которые трудятся не покладая рук, грязные и пропахшие навозом, ради его благополучия. На изысканных вечеринках у Луиса Мануэла ему порой нестерпимо хотелось отхлестать кого-нибудь по щекам. Облокотившись на край стола и рассеянно грызя мундштук эбенового дерева, его друг горько сетовал: «Экая собачья жизнь! Экономическая зависимость виснет на человеке кандалами, порабощая его, и мешает ему выполнить великую миссию, предначертанную судьбой!» Зе Марии хотелось надавать кому-нибудь пощечин и в тех случаях, когда Луис Мануэл, признательный своим прихлебателям за то, что они помогают ему коротать ничем не заполненные дни, говорил: «Дружба, мои милые… Можете упрекнуть меня в излишней чувствительности, но дружба, по-моему, самое благородное чувство, какое только испытывает человек». И в то время, как из уст Луиса Мануэла вылетали, точно фейерверк, эти сентиментальные человеколюбивые сентенции, отец Зе Марии старательно жевал, чтобы притупить голод, единственную сваренную в горшке картофелину, и лицо его было мрачно от усталости и беспросветной нужды. Да, в такие минуты Зе Марии хотелось вернуться домой и взяться за плуг, не жалея холеных ногтей, или же, на худой конец, отлупить хорошенько этих приятелей, считающих себя вправе обсуждать серьезные проблемы, ни разу не столкнувшись с ними на практике.
— Разрешите, сеньор доктор?
Появление служанки с надменно вздернутым носом — она копировала у доны Луз презрение к неимущим жильцам — прервало его мучительные раздумья.
— Входите.
— Я вам принесла кофе.
— Можете унести. Мне не хочется.
Она вышла, не проронив ни слова. Когда, прислуживая за столом, девушка касалась его пышной грудью, у Зе Марии раздувались ноздри, как у животных в пору любви. От нее исходила пылкая и необузданная чувственность крестьянки. Возможно, когда-нибудь… Но нет! Ничто не должно отвлекать его от намерения как можно скорее устроить свою жизнь так, чтобы он больше не чувствовал себя предателем по отношению к родным. Или оставить университет, или как проклятому с головой погрузиться в учение, побеждая, завоевывая все новые высоты, чтобы освободить себя и семью от унизительной бедности. Роман с Диной — сплошное безрассудство. И с этой компанией бездельников тоже пора порвать. Отец, мать, братья и сестра, затаенные еще со времен учения в семинарии обиды. Тогда Луис Мануэл смотрел на него своими бархатными, пугающе проницательными глазами, словно читал его мысли, угадывая в них основное:
— Это глупое упрямство только портит нам жизнь, мой милый! Твоя жертва, состоящая в том, что ты не ходишь в кафе, в кинотеатры, что ты, в общем, не живешь той жизнью, на какую имеешь право, не только бесполезна, но и куда тяжелее, чем все то, что твоя семья делает для тебя. Ты жертвуешь для них гораздо большим, пойми это!
Да, право на самостоятельную жизнь и даже на обычные в этом обществе развлечения. Он слушал Луиса Мануэла и сразу становился угрюмым и мрачным, сравнивая вызывающую роскошь друга с жалкой конурой, где жили его родители. Луис Мануэл много, с упоением говорил, время от времени лениво нажимая клавиши радиоприемника, чтобы отыскать симфоническую музыку, и лихорадочная попытка Зе Марии найти достойное разрешение угнетавших его проблем снова, в какой уж раз, терпела неудачу.
— Да, право на жизнь. А может быть, все эти угрызения совести, превращаемые его злосчастной чувствительностью в драму, просто-напросто налет буржуазного слюнтяйства? Но откуда могло это у него взяться, если он сын крестьянина? Тем не менее всякий раз, когда он приезжал на каникулы, домашние, точно сговорившись, с обидным высокомерием давали ему понять, что он для них чужой, что он превратился в паразита в этом мире труда. В хлопотах семьи по хозяйству ему чудилось что-то вызывающее, демонстративное. Зе Мария надевал сохранившийся еще от семинарских времен черный костюм, брюки от которого теперь доходили только до икр, но, по мнению семьи, он еще вполне мог заменить городскую одежду. Отец поднимал его чуть свет. Он нарочно топал по коридору, чтобы разбудить своего «дворянчика»; Зе Мария целовал темную, чаще всего грязную руку отца и часами лежал в тени пробкового дуба, в двух шагах от братьев, которые, поднося руки ко лбу, чтобы отереть слепящий глаза пот, с укором поглядывали на него. Почему бы не попасти быка, не наколоть дров, почему не попытаться преодолеть это молчаливое осуждение, окружающее его со всех сторон? Но Зе Мария почувствовал бы себя отступником, если бы он попытался подлаживаться под них. Только порой он мучительно сожалел, что когда-то уехал отсюда учиться в университет.
