События могли развернуться и по-другому: незнакомец в кафе прочтет его стихи и, потрясенный, отправится прямо к издателю, убедить его напечатать «Звезды в болоте». Не понадобятся и накопленные деньги.
Все заговорят о робком молодом поэте, который принес свои стихи меценату. Восхищенные горожане освободят его из душной конторы. «Живи и мечтай, — провозгласят они, — живи для своего величия!» Женщины станут преследовать его на улицах; мужчины будут с почтительным любопытством кивать в его сторону. Нет! Он слишком размечтался; потом ему тяжело придется при столкновении с жизнью.
В самом деле, Силвио возвращался из этих странствий мечты духовно и физически утомленным. И засыпал. Но на другой же день в той же комнате с железной кроватью, сундучком из камфарного дерева и изображением богоматери, утешительницы всех скорбящих, крестной матери Силвио, которая ласково его журила, все это повторяется. Так хорошо и приятно мечтать! Стоит устремить глаза на длинный оживленный проспект, на университет, пронзающий спокойное небо, в необъятную ночь. Где-нибудь когда-нибудь он встретит своего незнакомца. И тогда в сопровождении женщин с пушистыми волосами и лиловыми губами они отправятся навстречу ветру, солнцу и неожиданностям.
Дона Луз, разливая суп, оставляла некоторые тарелки пустыми и клала в них бумажку, на которой ее крупным и старательным почерком крестьянки было выведено: «Мы уже слишком долго ждем, чтобы вы выполнили свой долг. Привидения обходятся без супа».
Дина то и дело выглядывала из окна, поджидая Зе Марию. Увидев его, она сломя голову бросилась вниз по лестнице.
— Ты совсем пропал.
Зе Мария по привычке стал потирать руки, потом усталым и ровным голосом проговорил:
— Ты права. Нам надо поговорить.
Подняв глаза, он заметил в глубине коридора сеньора Лусио, улыбавшегося им, точно соседская кумушка, с покровительственным и ободряющим видом. Теперь, раз уж Зе Мария обнаружил его присутствие, он неторопливо, точно соучастник, приблизился, и видно было, что все это доставляет ему нескрываемое удовольствие.
— У вас не найдется сигареты? Наверху бы вам никто не помешал.
Впервые он обращался к Зе Марии, не называя его «сеньор доктор».
Зе Мария повернулся к Дине.
— Встретимся после обеда.
Сеньор Лусио собирался добавить что-то еще, свидетельствующее о желании им помочь, но тут из дома, из столовой, донесся протестующий вопль.
— Сеньор Лусио! Сеньор Лусио!
Студенты высыпали в коридор, потрясая найденными в тарелках записками. Несомненно, они намеревались превратить свой мятеж в веселую развлекательную сценку. Вслед за ними появилась дона Луз и тоже закричала ему:
— Иди, тебя зовут! Скажи им, чего они заслуживают!
Сеньор Лусио оказался между двух огней. Не поддержать возмущения жены было нельзя, но, с другой стороны, он боялся, что студенты снова принесут его в жертву своей неудержимой склонности выставлять любое событие в смешном виде. Эти проклятые парни никогда не уставали шкодить.
Таща за собой мужа, дона Луз направилась прямо к постояльцам, приготовившись дать им сокрушительный отпор.
— Что означает эта шутка? — рявкнул Людоед, потрясая бумажкой.
— То, что вы прохвосты! — глазом не моргнув, отбрила его женщина.
Сеньор Лусио, который от растерянности словно казался ниже ростом, выглянул из-за жениной спины и дрожащим голосом спросил:
— Чего вы хотите?
— Еды!
— Сперва за нее заплатите!
И дона Луз, прихватившая из кухни ухват и готовая в любой момент пустить его в ход, если возникнет такая необходимость, увлекла строптивых студентов в столовую.
Жулио ел, словно не обращал внимания на то, что происходило вокруг, а Абилио потихоньку наблюдал за ним, его интересовало, как Жулио будет на все реагировать. Он еще не успел освободиться из-под его влияния хотя, когда первое ослепление прошло, понял, что рано или поздно они по-разному отнесутся к событиям университетской жизни. Его удивляло, зачем Жулио продолжает учиться, если он так издевается над своим превращением в студента, вероятно, считая эту метаморфозу всего лишь забавным капризом. Казалось, будто Жулио постоянно пытается сбить с толку окружающих своим притворством, но никогда не упустит случая намекнуть, что по натуре он совсем другой человек. Вероятно, эта таинственность, разжигающая воображение, больше всего и привлекала Абилио; он смутно надеялся, подражая другу следуя за ним, изучая его, извлечь из неведомых глубин своего существа тот же пыл и задор. Однако университет означал для Абилио совсем иное. Хотя лекции не доставляли ему удовольствия, да и впечатления особого не производили, он не представлял без университета свое будущее. Коимбра была для него компасом надежды, пусть зыбким и изменчивым, но по нему сверял он свою судьбу, в какой-то степени даже предвосхищая ее. Поэтому Абилио занимался методически и упорно. Когда прошли первые тягостные времена подчинения грубым обычаям академической среды, задевавшим его чувствительность, ему стало легче освоиться в коллективе. Теперь он смотрел на других студентов, казавшихся прежде жестокими и примитивными, с доброжелательным любопытством, и их молодечество, дерзкое и вольнолюбивое, уже казалось ему завидным качеством. Они могли не раздумывая плыть по течению, чего никогда не позволяло его пристрастие к самоанализу, сделавшееся почти пороком. Поэтому еще сильней становилось желание подражать их беззаботности. Он удивлялся, что сумел подружиться с сокурсниками, принять как должное их неугомонное легкомыслие, в то же время участвуя в интеллектуальной жизни наиболее близких своих друзей. Но даже им Абилио ни за что на свете бы не признался, что университетская обстановка стала для него гораздо приятнее. Убедившись, что Сеабра не так уж презирает, как он прежде думал, незатейливые развлечения и что бывший товарищ по лицею тоже ценит минуты веселья, он напросился, чтобы Сеабра приглашал его вместе ходить в пивную, где нравы, по мнению Абилио, были очень свободные и им прислуживали разбитные служаночки, с которыми Сеабра обращался с завидной непринужденностью. Абилио никогда не осмеливался пойти туда один, но вместе с друзьями возвращался из пивной с приятным ощущением, что совершил не дозволенный большинству смертных поступок. Тогда, и особенно по ночам, когда тоскующие голоса студентов, исполняющих при луне серенады, вызывали в нем пленительное ощущение чего-то волшебного, ему становилось жаль так называемых серьезных людей, этих склеротиков, затянутых в корсет приличий, которых не трогали сентиментальные пустяки, которые не посещали таверны, не пели песен и не могли понять забавных выходок его товарищей по Коимбре.
