— Но никто не просит от тебя этого.
— Я могу попробовать, если вы не возражаете… — приглушенным голосом вымолвил Абилио.
— Ты? — вскипел Сеабра, будто его оскорбили.
Но именно Абилио составил первый вариант. Сеабра сидел раздраженный, не открывая рта, в то время как остальные, также удивленные, изучали набросок.
Манифест с многочисленными добавлениями получился более обширным, чем они ожидали. В нем говорилось о том, «что университетский кризис является отражением системы просвещения, в которой доступ к образованию ограничен факторами социально-экономического характера;
• что содержание и ориентация образования находятся на службе у привилегированных классов;
• что университет далек от нужд и конкретных проблем страны и отстал от исторического момента, который переживает человечество;
• что его внутренняя структура, иерархическая и автократическая, систематически противится студенческим начинаниям и доказала, что университет является послушным и ревностным орудием политической власти;
• что в таких условиях необходимы радикальная и демократическая реформа образования, эффективное участие студентов и их представительных органов в реформе, отмена всего законодательства, направленного против профсоюзной свободы студенчества, гарантия того, что университетская жизнь не будет подвергаться милитаристскому вмешательству различных репрессивных организаций».
Когда было снято несколько копий документа, их распространили для сбора подписей на различных факультетах. Это была трудная задача. Необходимо было разжечь еще слабый энтузиазм, привлечь запуганных студентов.
В группе все чувствовали себя удовлетворенными такой деятельностью. А они нуждались именно в действиях, чтобы считать себя полезными и последовательными.
— Необходимо, чтобы они не только забыли о своей апатии. Покажем им пример активного вмешательства, который даст им стимул, — говорил Жулио, видя, что Зе Мария, сейчас воодушевленный и преисполненный неистовой энергии, все еще выглядел пессимистом перед лицом двуликой толпы, окружавшей их и объединявшей и энтузиастов и провокаторов.
Мариана принесла последний экземпляр с подписями и вручила его Жулио. Глядя товарищу прямо в глаза, она спросила:
— Как, по-твоему, мы победим?
Вопрос был задан тоном, которым обычно произносят нежные слова. Она любила его и постоянно думала об этом, каждый день убеждаясь в своем чудесном открытии. И их борьбу она воспринимала как часть этой любви.
— В каждом из нас таится неясная, инстинктивная воля. Я верю, что она еще проявит себя в наших коллегах.
Жулио говорил со свойственным ему спокойствием; она всегда завидовала этому спокойствию, заставлявшему ее быть скромной и слабой, чтобы еще больше чувствовать его силу.
В один из таких бурных дней на Латинской улице на парадной лестнице появился ректор. Его освистали.
Прежде студенты никогда не осмеливались на такой поступок. Другая группа студентов приблизилась, однако, к нему, чтобы накинуть ему на плечи плащ в знак сочувствия и верности. Ректор, несмотря на этот гам, все-таки заставил себя услышать:
— Я никогда не испытывал страха, друзья. И даже сейчас, когда я стал старым, вам не удастся запугать меня. Тог, кто хочет меня оскорбить, пусть не прячется за спинами товарищей.
Студенты разошлись, опустив головы.
Этот эпизод был ловко использован, и многие из тех, кто примкнул к движению, поспешили отойти от него. Случаи отступничества вызвали несколько стычек и увеличили замешательство.
— А что вы ожидали от толпы грубиянов? — спросил Зе Мария, заметив колебания в состоянии духа друзей. — Если они хотят ездить верхом, предложите им вьючное седло.
— Ты забываешь, что мы не одиноки. Сознательность и храбрость не являются исключительно нашей привилегией, — с осуждением сказал Жулио. — Там есть люди, способные идти дальше, чем ты или я. Может быть, их сотни. Однако необходимо, чтобы никто не унывал из тех, кто считает себя лишенным поддержки.
Луис Мануэл, услышав эти слова, решил, что перед ним другой Жулио. Какой же из них настоящий? Во всяком случае, те слова, мужественные и скромные, в противоположность хвастливым заявлениям о том, что товарищ должен первым раскаиваться, казались ему значительно более обнадеживающими, чем бахвальство Жулио, к которому они привыкли. И однажды посреди улицы встретились студенты из враждующих групп: кто-то высказал мнение, что взывать к ректорату не только бессмысленно и бесполезно, но и неизбежно приведет к прямым репрессиям, от которых пострадают наименее состоятельные студенты, и они не смогут в будущем пользоваться стипендиями, субсидиями филантропического общества и другими привилегиями. Луис Мануэл во внезапном порыве смелости возразил:
