Силвио чувствовал, что неспособен долго находиться здесь. Если бы он хоть принес книгу… На следующий день он принесет ее. Он собрался позвать официанта и выйти, как увидел рядом со столиком Нобреги поэта Аугусто Гарсия в сопровождении еще молодого, краснощекого, улыбающегося незнакомца, поклонившегося всем, и в этом поклоне было столько же любезности, сколько и военной выправки.
— Vive la France![19] — приветствовал его Жулио, поднявшись с веселым видом.
— Vive la France! Vive la Iiberte![20] — ответил незнакомец.
Поэт Аугусто Гарсия постучал тростью по столу.
— Так как мои суставы не позволяют мне выпрямиться, я выражаю свою солидарность стуком трости. Vive la France!
— Согласны, — сказал краснощекий незнакомец на хорошем португальском языке. И все сели.
Лица у них были хмурые. Силвио не понимал их. Казалось, он окунулся в атмосферу мистицизма.
— Андрэ! — воскликнул Жулио, нарушив тишину. — Как-нибудь я запишусь добровольцем и поеду с вами в Лондон; встречусь с вашим соотечественником из Тулузы, который был здесь проездом. — Когда вы уезжаете, Андрэ? — И после короткой паузы продолжал: — Что может чувствовать человек, участвующий в этой борьбе?
— Француз…
— Любой человек. Борьба — не только ваша. Борьба — общее дело.
— Что вы хотите этим сказать?
— Вы должны освободить родину. Это ваша миссия. Но что вы знаете о том, что происходит с любым из нас, когда мы терзаемся, слушая тайно передачи союзников?
— Говорите потише, — посоветовал поэт Тадеу, испуганно наблюдая за субъектом в зеленых очках. С того момента, как сюда вошли вновь прибывшие, поэт, казалось, оцепенел и опасался чего-то. — Смотрите, нас слушают! — И прежде чем Жулио успел произнести еще более неосмотрительные фразы, он сказал наугад, в надежде, что кто-нибудь поймет его намерение: — Генерал де Голль…
Услышав имя генерала, француз вскочил со своего места и выпрямился. В этом жесте была глубокая и впечатляющая убежденность. Его лицо преобразилось.
— Генерал де Голль — душа Франции. Vive la France! А сейчас, если вы позволите, я поем. Гарсон!
— Нравятся мне французы, — поделился Зе Мария. — Они способны на любой геройский поступок и страдания. Но даже в пылу борьбы или в свой последний час они не забывают о желудке. Мне это нравится.
— Виселица? — спросил иностранец, нахмурив брови.
— Как это звучит на хорошем галльском языке, друг Тадеу?
— Gibet[21], кажется мне.
— А!.. — пробормотал француз, все еще сконфуженный.
В то время как иностранец с аппетитом разрезал омлет, улыбаясь кому-то, Аугусто Гарсия начал говорить. В любой момент ждали, что он скажет нечто приятное; но даже если так оно и было, он тотчас умолкал, доставляя только себе удовольствие, которое могли вызвать его слова. Улыбка у него получилась скупой, сдержанной. Зе Мария, потеряв аппетит, вновь открыл книгу и исподлобья наблюдал за поэтом.
— Когда у тебя экзамен? — спросил Жулио.
— Еще не знаю. Я не пойду по первому вызову.
— Ему не нравятся волнения на короткий срок, — пошутил Тадеу.
— Это более правдиво, чем вы предполагаете, — промолвил Зе Мария с обычной для него резкостью.
— Mes amis[22], вы мало говорите о ваших занятиях… — прокомментировал иностранец.
— Мы стараемся забыть то, что никто нам не помогает ценить. А вы мало говорите о войне…
— Са, c’est autre chose[23], — уточнил, всплеснув руками, тот, раздосадованный. — C’est autre chose. Серьезные вещи, близкие сердцу вещи не допускают легкомысленных разговоров. Vous comprenez?[24] У меня два брата на войне. Живы ли они или погибли? Кто может сейчас знать это? Во всяком случае, я нахожусь здесь, ем омлеты в спокойном городе. Vous comprenez, vous, Жулио?
Жулио чувствовал жар и озноб во всем теле.
— Андрэ! Как-нибудь мы уедем вместе.
Выражение лица Марианы неожиданно изменилось при этих словах.
Это был вызов и упрек. Мариана, пожалуй, может расслабить его, искалечить его жизнь. Он кончит тем, что возненавидит ее?
— Мне бы очень хотелось этого, Жулио. Но борьба идет и здесь. Нужно, чтобы кто-то жертвовал собой и находился далеко от тех мест, где умирают друзья и родственники, во имя того, чтобы Франция выжила, был далеко, mon ami
