— Это ваши… дочери?
— Нет, этой женщины. Ее. И живу я под страхом, что однажды она уйдет отсюда и уведет их с собой. Я отдаю ей все, что имею, чтобы удержать ее около себя. Я считаю каждый сентаво, уплывающий из моих рук, и думаю о том, что если разорюсь, то останусь без них. Как вы думаете, это может случиться, друг мой? — Абилио поднял брови, и поэт, откашлявшись, спросил: — Хотите стопку вишневой наливки? У меня она отменная — сам делал.
И, не ожидая согласия, поднялся, чтобы наполнить рюмки.
Абилио, вспомнив сейчас эту необычную сцену, до сих пор казавшуюся ему выдуманной, захотел осмыслить то, что он избегал выражать даже простым жестом. Из-за слишком сильного волнения у него всегда появлялось состояние угнетения.
Поэт Аугусто Гарсия, Столб, Сеабра в определенные моменты и Жулио… Для чего, в конце концов, он нужен? Чтобы помочь им увидеть себя изнутри и освободиться от несовершенства или от чего-то избыточного? Чтобы они могли смотреть друг на друга либо с большим восхищением, либо с затаенной злобой, через призму впечатлений этого предупредительного слушателя, хотя и оставляли его затем в стороне? Он сам, его жизнь, его мечты не интересовали их. В этот вечер, узнав, что друзья отправились в Шопал, не сказав ни слова ему об этом, Абилио почувствовал себя обиженным и решил любым способом забыться. Он пошел со своими коллегами на открытие кабачка в квартале проституток и с удовольствием слушал там разговоры о футболе, о женщинах, о фривольностях, будто таким образом брал реванш у своих друзей. И пока он поглощал одну за другой рюмки вина не из-за пристрастия к нему, а, как это с ним случалось и ранее, в силу некоего ритуала, который необходимо выполнять, он думал с вызовом о тетке из Шавеса, о ее картах, о жилетах Сеабры, какие носят герои экрана, о чарующей дерзости Жулио; когда он думал о них в возбужденном состоянии, вызванном вином, они казались ему людьми незначительными, которым он может противостоять. Все остальные высокомерно верили в самих себя, в то, что могут преодолеть невзгоды, и тем не менее он знал, насколько хрупкой и искусственной была эта уверенность. (Была или нет?) Когда он размышлял наедине с самим собой, то признавал себя таким же отважным, как и все остальные: чего же ему не хватало, чтобы доказать это? Любви, дерзости, слепого, но решительного удальства, похожего на первый прыжок в воду робкого человека?
Поступок Жулио, однако, вновь притягивал его к волнующей и страстно желаемой любви к другим, которая, как он опасался, не была достаточно сильной, полезной и взаимной.
В последующие дни Абилио и Жулио избегали друг друга. Что-то их стесняло и отдаляло, хотя оба они скрывали это в присутствии своих товарищей. Жулио, кроме забот, возникших в связи с запрещением журнала, предавался временами мечтам; вызывал порою Зе Марию на испытание, кто из них способен дольше целовать, не отрывая губ, свою подругу. Зе Мария слушал его, не веря, что не кто иной, как Жулио, предлагал ему такие мальчишеские забавы.
— Должно быть, у тебя голова не в порядке…
И ужасно было то, что при этом Жулио смотрел на него с сожалением.
Абилио с наслаждением и мучением продолжал обдумывать поведанное ему Жулио. Случай с его другом распалил его неудовлетворенность и одновременно упрочил его убежденность в том, что у него не хватит мужества открыться.
Он больше не довольствовался мечтами о том, каким может быть его будущее с Изабель: после того как Жулио поделился с ним своей тайной, он чувствовал, что ему надо срочно выяснить, имеет ли это будущее реальную перспективу. Теперь ему нравилась Изабель такой, какой он ее видел каждый день, даже если бы она и была обесчещенной.
Абилио хорошо понимал, что Сеабра был смелее и сильнее и что Изабель в конце концов уступит ему. Все уступали. А Абилио, даже если бы он нашел ее запятнанной, несмотря на это, подарил бы ей и любовь. Любовь для него была способностью к благородным поступкам.
Сеабра на самом деле преследовал ее по пятам, сознавая, что умелое и настойчивое ухаживание сломит сопротивление.
— Как только ты захочешь, Изабелита…
