Одолень-трава - страница 86

Сговорились они, что ли?! Поборник цвета и света, а теперь вот Омега глумились над самым святым для Дементия, но делали это так иезуитски ловко, что он, по природе своей тугодум, не сразу находился с достойным ответом. И это окончательно выводило его из равновесия.

— Ну, что молчишь? — уже перешел в наступление Омега. — Скажи.

— А… а разве нельзя понять, почувствовать и… полюбить свой народ за его, скажем, историю или… — подбирая нужные слова, Дементий опять наткнулся глазами на горевшую золотом хохломскую салатницу, — полюбить за его прекрасное искусство?

— Но ведь и народное искусство — нечто музейно-умозрительное, — Омега этак участливо улыбался, словно бы сочувствуя тому затруднительному положению, в которое попал Дементий.

Эта сочувственно-наглая улыбка оказалась последней каплей. Дементия понесло, как с крутой горы.

— Почему же умозрительное?! — голос от переполнявшей его ярости очистился, окреп. — Очень даже конкретное. Можно видеть, трогать или, как сам говоришь, осязать.

— Где и как? Каким образом?

— Да вот же…

«Этого делать нельзя! Ты же в гостях в чужом доме. Остановись! Не смей! Нельзя!»

Дементий хорошо слышал этот предостерегающий внутренний голос, но остановить себя уже не мог. Он самому себе кричал «Не смей!» — а руки, помимо его воли и разума, тянулись к роскошно расписанной фантастическими травами чаше с остатками салата.

— Да вот же! — Он взял изделие народного искусства в обе руки и деловито, аккуратно опрокинул его на голову Омеге. — Вот таким образом!

Наступила немая сцена. Рука с яблоком у Художника застыла на полдороге ко рту; бакенбардник тоже замер, тараща глаза с синеватыми белками; в состоянии шока пребывала и вся остальная компания. Разве что кудлатый восторженно-удивленно выдохнул:

— Автопоилка!

Пользуясь минутным замешательством компании, Дементий четко, раздельно сказал:

— Желающие получить сатисфакцию, соблаговолите выйти на улицу. Я подожду.

И, стараясь ставить ноги как можно тверже, пошел вдоль стола к двери.

Маша с Музой сидели на прежнем месте.

На ходу, не останавливаясь, сказал вполголоса: «Маша, извини»… (Не надо, не надо бы, дураку, уходить от них, как бы все хорошо было!)

Музыка продолжала гнуть танцующих в бараний рог, но по мере приближения Дементия пары одна за другой замирали. А вот остановилась и последняя.

Стоявшие в дверях молча, осуждающе расступились перед ним.

Сбежав по лестнице и выйдя из парадного, он какое-то время ждал. Прошелся по тротуару туда-сюда. Еще пождал. Никто к нему не вышел.

Со стесненным чувством какой-то непонятной робости шел Николай Сергеевич к отцу Вадимовой невесты. Заранее прикидывал, что и как ему скажет, приуготовлял ответы на его возможные вопросы.

Однажды, лет десять назад, на семинаре журналистов ему приходилось слышать Викентия Викентьевича. Он читал лекцию о том, как пользоваться источниками при подготовке материалов по отечественной истории.

Журналисты — народ стреляный, кое о чем наслышанный, кое в чем понимающий, их на словесной мякине не проведешь. И, однако, все были поражены глубоким знанием предмета, живостью рассказа о событиях давно минувших дней. А еще у Николая Сергеевича осталось ощущение трогательной, по-детски открытой увлеченности профессора-историка своей наукой. Тогда эта увлеченность показалась — и не только ему одному — даже несколько чрезмерной, имея в виду почтенный возраст лектора. Сейчас же думалось: не благодаря ли той чрезмерной любви к своему предмету десятилетней давности лекция помнится так, словно слышана вчера или позавчера?! И не слишком ли высоко вознеслись мы в своей рационалистической гордыне, с иронией поглядывая на тех, кто беззаветно служит любимому делу, как на чудаков, этаких современных донкихотов?!

Вот и дом, который ему нужен. А вот и арка, ведущая во двор, где останется найти слева второй подъезд.

Итак, еще раз соберемся с мыслями, успокоимся. В конце концов не на экзамен к профессору идем.

Не на экзамен, это верно. Но уж лучше бы на экзамен!

Шел Николай Сергеевич в этот дом не только по свадебным делам…