Одолень-трава - страница 103

Но кроме этого памятника да асфальтированной, идущей берегом дороги ничто больше не мешало Викентию Викентьевичу из XX века нового летосчисления видеть V век старого. Видеть, как в этом ущелье горстка неустрашимых спартанцев во главе со своим царем Леонидом сдерживает натиск в десятки раз превосходящих числом персов. Звенят щиты, слышен треск ломающихся копий, сражение длится и час, и три часа, а враг не может одолеть отважных героев, хотя их всего-то несколько сотен… И недаром на все последующие века не только для новых поколений греков, но и для многих других народов Европы Фермопилы станут символом стойкости, вдохновляющим примером мужества.

Так можно ли после этого говорить, что Древняя Греция опочила, отошла в область преданий, что она была и еще давным-давно быльем поросла?!

— Можно ли говорить, что античность — это нечто музейное?

Так именно и начал свое выступление на симпозиуме Викентий Викентьевич, и при этом внимательно посмотрел на сидевшего на другом конце большого овального стола молодцеватого старика-историка, приехавшего сюда из Нового Света. (Незадолго перед тем американский ученый на все лады расхваливал постановку музейного дела в Греции и закончил свою речь словами благодарности гостеприимным хозяевам за то, что чувствует себя в их прекрасной стране, как в грандиозном музее под открытым небом.)

— Разве не классическое искусство противостоит тому мутному потоку современной эрзац-культуры, который ныне заливает, захлестывает многие страны и континенты? И разве уже одним этим противостоянием античность не участвует в нашей жизни? Мы говорим «эрзац», или «псевдокультура». Значит, есть истинная. Истинная же — это классическая или продолжающая традиции классики. А классическая — значит восходящая к греческим образцам. Именно такая культура — эталон, точка отсчета. Есть так называемое эталонное время. Не будь его, как и по чему мы бы стали сверять свои часы. Нашу современную культуру мы сверяем по самому надежному, испытанному в веках эталону — по античности…

Его внимательно слушали, ему дружно хлопали. Викентий Викентьевич не обольщался: как знать, может, и то и другое делалось из простой вежливости. Но когда в перерыве к нему подошел один из участников симпозиума и сердечно пожал руку, да другой, да третий, такие знаки солидарности были приятны и отрадны: значит, не один он так думает!

Особенно громко выражали свое одобрение сказанному Викентием Викентьевичем знакомый еще по московским встречам болгарский историк и немецкий ученый из Веймара. Когда же немец узнал, что его русский коллега, ко всему прочему, еще и понимает по-немецки, то совсем растрогался и даже пригласил его к себе в гости.

— Чур, сначала ко мне, — улыбаясь, сказал болгарин.

С ним у Викентия Викентьевича была давняя уговоренность, так что заезд в Болгарию хотя бы на несколько дней входил в его планы.

Он так и ответил коллегам:

— Вам спасибо на приглашении, а у тебя в Велико-Тырнове, друже Любомир, побываю обязательно…

На другой день в местной газете была помещена фотография: долговязый светловолосый немец и — как контраст к нему — темнокудрый приземистый здоровяк-болгарин одновременно пожимают руки сухонькому старичку, в котором Викентий Викентьевич не сразу узнал себя.

Участникам симпозиума, как и значилось в программе, показали недавно раскопанный в окрестностях Салоник царский дворец.

При первом же взгляде на одиноко стоящие колонны (от стен дворца ничего не сохранилось), на выложенные мозаикой полы Викентию Викентьевичу вспомнились развалины нашего Херсонеса. Разве что мозаики здесь были в лучшей сохранности.

Всеобщее внимание привлекла картина «Дионис на пантере». С трудом верилось, что она создана более двадцати веков назад — так совершенна была и ее композиция, и каждая отдельная линия, так свежо выглядел ее цветовой, образованный сотнями, если не тысячами, мозаичных мазков колорит. Глядя на картину, Викентий Викентьевич думал о том мастере, том эллине, который своим «Дионисом» как бы вел сейчас безмолвный разговор с ним, родившимся двадцать или сколько там веков спустя. Литература обычно читается в переводе, здесь никакого перевода не требовалось. И вовсе не потому, что смысл картины был до примитива прост. Ведь и вполне доступное нашему пониманию слово порой несет в себе сокровенную тайну.