Одолень-трава - страница 105

За время заседаний и поездок по стране ученые не только плохо ли, хорошо ли познакомились друг с другом, но кое-кто успел и подружиться. Потому на прощальном банкете рассаживались не как попало, а с выбором соседей по своему усмотрению.

Викентий Викентьевич сидел с давним другарем — болгарином из Велико-Тырнова, и новым знакомым — немцем из Веймара. Болгарин прекрасно говорил по-русски, так что при знании Викентием Викентьевичем немецкого они имели возможность беседовать не только о том, чем их угощали и какая прекрасная погода радовала их в тот прощальный вечер.

Викентий Викентьевич предложил своим знакомцам нечто вроде анкеты. Она состояла всего лишь из одного вопроса: ваше отношение к грекам.

— К каким? — уточнил вопрос болгарин.

— Да, да, я это как-то упустил из виду, — согласился Викентий Викентьевич. — Речь не о древних, а о нынешних греках.

Болгарин немного подумал и ответил:

— Они мои соседи и мне нравятся. Я их люблю.

А немецкий историк сказал:

— Мне их жалко.

Настал черед Викентия Викентьевича. Оказалось, придумать вопрос легче, чем на него ответить.

— Я их тоже люблю и вместе… нет, не то что жалко… мне за них обидно. Некоторые, так называемые великие, по нынешним меркам, державы поглядывают на них с высоты своих денежных мешков этак пренебрежительно: нефти страна не имеет, золотом и алмазами тоже не богата, разве что под военно-морские базы может сгодиться…

— Наш коллега из Штатов говорил, что воспринимает Грецию как музей под открытым небом, — как бы продолжил мысль Викентия Викентьевича болгарин. — Непонятно, зачем устраивать в музее военную базу?

— Да и потом, если музей, не логичнее ли было бы те миллионы, что тратятся на базы, направить на поддержание музейных экспонатов, тем более что они — тот же Парфенон — и в самом деле находятся под открытым небом?!

— Базы и музеи идут по разным статьям бюджета! — грустно усмехнулся немецкий ученый.

— Что верно, то верно, — пришлось согласиться Викентию Викентьевичу. — А все же обидно… Все знают, что Греция — колыбель европейской цивилизации, почему бы не спять шапку перед этой святой колыбелью и не пустить ту шапку по кругу среди великих и пусть не очень великих, но богатых государств? Хранители остатков великой культуры достойны лучшей участи!..

Заиграла музыка, и разговаривать стало трудно. Поутихли беседы и в других микрокомпаниях стола. А по прошествии какого-то времени Викентий Викентьевич в удивлении переглянулся со своими соседями: что за чудеса — слушать музыку было интересно! И экзотический двор, и все окружающее его пространство заполнила именно музыка, а не тот ритмический грохот, сопровождаемый дикими завываниями и истерическими выкриками, который так популярен ныне, и уж где-где, а в ресторанах служит чем-то вроде обязательной музыкальной приправы к поедаемым блюдам, как тот же перец или горчица.

Викентий Викентьевич не считал себя знатоком музыки. Он просто любил ее. Ну и, конечно, отличал серьезную от развлекательной, эстрадной. Иногда ему удавалось даже угадывать автора звучащей по радио или в кино музыки. Но сейчас он оказался в затруднении, пытаясь определить, что за приправу подали им сегодня к прощальному ужину. Это была явно не классика, но и развлекательной назвать ее язык как-то не поворачивался. Музыка заставляла думать, переживать, даже волноваться.

За время пребывания в Греции Викентию Викентьевичу пришлось достаточно часто слышать греческую национальную музыку. Она звучала по утрам и вечерам в гостиничных приемниках и телевизорах, ее можно было слышать даже в автобусе, когда они переезжали из города в город. И он уже привык узнавать ее по своеобразной, окрашенной печалью тональности или по учащенному и оттого тревожному ритму.

Ресторанный оркестр исполнял, похоже, народную или написанную в народных национальных традициях музыку. И столько в ней было боли и какой-то щемящей тоски, что сердце сладко и просветленно ныло в груди. Оно и откликалось на ту боль, и радовалось, что может понимать ее, как свою.

Викентию Викентьевичу подумалось, что у каждого народа даже печаль-тоска и то своя. Грусть-печаль пронизывает многие русские, особо любимые в народе, песни — ту же «Лучинушку», «Ноченьку», «Пряху», те же ямщицкие песни. Но запел человек: