Одна история - страница 78
И пусть он себя мучил, но после некоторых воспоминаний у него часто возникал один вопрос. С его стороны решение поместить Сьюзен в дом хроников было актом самозащиты. В этом не было сомнений, как не было сомнений в правильности такого решения. Но все-таки: что им двигало – мужество или трусость?
Коль скоро решить он так и не смог, ответом на вопрос было: и то и другое.
Но она оставила след в его жизни: и в положительном смысле, и в негативном. Сделала его более великодушным по отношению к другим, но вместе с тем и более закрытым, заставив с подозрением относиться ко многим фактам. Научила его ценить импульсивность, но и показала связанные с ней опасности. Поэтому он стал человеком осторожно великодушным и бережно импульсивным. Последние двадцать лет он служил наглядным примером того, как быть импульсивным и осторожным одновременно. И щедрость в отношении других тоже имела срок годности, как упаковка бекона.
Он не забыл, как они в тот день уходили от Джоан и что сказала ему Сьюзен. Как и многие молодые люди, особенно в пору первой любви, он смотрел на жизнь – и любовь – как на игру, где есть победители и проигравшие. Сам он, естественно, вышел победителем; Джоан, по его мнению, была проигравшей или, скорее, вообще не вступала в игру. Сьюзен его поправила. Она указала ему, что история любви у каждого своя. У каждого. Пусть она закончится крахом, угаснет, пусть даже не начнется вовсе и останется в воображении, но от этого она не станет менее реальной. И это – единственная история.
Тогда ее слова отрезвили его, а после ее рассказа о Джоан он вообще стал по-другому относиться к той женщине. Потом, годы спустя, когда жизнь его набрала обороты, когда начали преобладать осторожность и умеренность, он понял, что у него, как и у Джоан, была своя история любви и, возможно, другой уже не будет. Теперь он понимал, почему пары держатся за свои истории спустя много лет после того, как любовь угасла, зачастую каждый – за свою главу этой истории, держатся даже тогда, когда не могут больше выносить друг друга. В скверных отношениях таились обрывки воспоминаний о той прекрасной любви – где-то глубоко, докуда ни один из них не хотел копать.
Он часто задумывался о чужих историях любви; иногда посторонние открывались ему сами, потому что он был уравновешен и располагал к себе. В основном делились женщины, но это неудивительно; мужчины – он служил наглядным тому примером – оказывались более скрытными и менее словоохотливыми. И когда он понял, что с каждым пересказом истории об обманутых и забытых становятся все менее правдоподобными, что эти перепевы сродни байке о появлении нарумяненного и загримированного для съемок «Пате-ньюс» Уинстона Черчилля где-то в Эйлсбери, – хотя бы и так: они все равно не оставляли его равнодушным. Истории обделенных и одиноких трогали его больше, чем истории успеха.
С одной стороны, ему попадались люди, увязшие в своей борозде, все глубже зарывавшиеся в землю и по понятным причинам не склонные изливать душу. Другой крайностью были встречные, готовые поделиться своей историей, единственной историей своей жизни, либо пустившись в череду словоизлияний, либо выложив все за раз. И где это происходило? Он видел пляжный бар с дурацкими коктейлями, ощущал ночной бриз, прислушивался к гулким ритмам, доносившимся из дребезжащих динамиков. В этом мире он непринужденно созерцал людские судьбы. А если без ложного пафоса – смотрел, как молодежь, весело напиваясь, зацикливается на сексе, романтике и на чем-то большем. Но при всей его снисходительности, а то и сентиментальности по отношению к молодым, одна сцена вызывала у него суеверное отторжение и желание держаться подальше, а именно тот миг, когда они пускали свою жизнь по ветру, считая это совершенно правильным, – например, когда улыбчивый официант приносил целую гору мангового шербета, на вершине которой поблескивало колечко с бриллиантом, и юноша с горящими глазами преклонял колено на песок… Чтобы не наткнуться на подобную сцену, он отправлялся спать пораньше.
