Я же написал, что мужики выставили стекла на первом этаже, а потом их не вставили. Учителя не могли этого не заметить. Неужели у вас есть сомнения, что я не ехал поездом Томск — Москва? Потерпевший свой поезд помнит. Я описал разговор, который был в тамбуре, ведь потерпевший должен помнить разговор. Ну а шампанское? Откуда я мог узнать, что у него было шампанское и лежало вместе с книжками в рюкзаке?
Скоро два месяца, как отправил письмо, а они му-му тянут. Вызывайте скорее, и мы вместе будем искать этих матерых преступников и шпионов иностранных разведок. А что если у меня ловко выйдет, если смогу их провести, меня могут и на свободу выпустить, что помог найти шпионов. Чтоб спиртзавод цел остался. Неужели вы, ротозеи, хотите оставить шпионов гулять на свободе? Тогда они ограбят и убьют еще не одного человека и к чертовой матери пустят на воздух не один спиртзавод.
И все-таки меня вызовут. Ну не могут не вызвать. Вот тогда потуманю им мозги. Им никак не доказать, что мужика грабанули мы. Буду этими шпионами прикрываться. Буду упорно стоять на своем, что главная их цель — диверсии. Что ж, заводоуковский уголовный розыск, я бросил вам вызов».
Лютые морозы злобствовали по всей стране. В бараках спать — дуборно, и бушлаты не помогают. А у Глаза, как назло, украли шерстяные варежки. У марех-то и никогда не было ни шерстяных носков, ни варежек, но у Глаза при ворах было все. Вначале у него носки увели, а сейчас вот и варежки. Бушлат новый, он его при Махе с вешалки снял, даже не спрашивая, чей он, теперь тоже сшушарили. И хилял он в потрепанном.
Зону облетела печальная весть; в четвертом пацан удавился. Отрядам на работе скомандовали съем, а в четвертом человека не хватает. Куда ж он в лютый мороз курканулся? Долго его искали, и никому в голову не приходило в подсобку заглянуть, где заготовки хранились. Там каркасы от диванов стояли один на другом. И парень на верхний каркас положил крепкую палку, привязал к ней веревку, спустился внутрь и удавился. Из-за каркасов не видно. Никому и в голову не пришло туда заглянуть, уж слишком приметное место.
Срок у парня всего полтора года, почти половину — отсидел, а вот удавился. Многие удивлялись: не мог десять месяцев дотерпеть. А парня этого в отряде сильно зашибали. Бугор все фаловал за щеку взять, за это обещал житуху. А парень решил лучше умереть, чем сосать.
Похоронили его на одлянском кладбище, где много могил воспитанников. Говорят, кого хоронили, даже креста не ставили. Воткнут в рыхлую землю кол, а на нем номерок, и привет.
В этот день, когда удавился пацан, Глаз около обойки увидел варежки шерстяные. Он знал, что тело пацана вынесли совсем недавно и варежки кто-то выбросил — носить их теперь западло: варежки к покойнику прикасались. На зоне много всяких подлянок. С вафлером никто не разговаривал, на толчок с конфеткой во рту зайти нельзя — первая подлость. Или проглоти конфетку перед толчком, или выплюнь. В подсос, бывало, у пацанов курева нет, а мина какой-нибудь сигареты шмаляет. Ни отобрать, ни попросить никто не посмеет: парень заминирован. Если спрашивал докурить воспитанник, не зная, что он мина, тот говорил: «Нельзя». Это означало, что он не может дать окурок, потому что мастевый. Но некоторые ребята втихаря брали у минетов окурки.
И вот Глаз стоит перед варежками. Они новые, вязанные с цветной ниткой. Взять или не взять? «Возьму-ка я их, — решил он и, сунув в карман, пошел в станочный цех за заготовками. — На нашем отряде никто не знает, что в этих варежках покойника выносили. Их, наверно, никто и не видел. А что здесь поганого, ну вынесли в них парня, и почему их надо выбрасывать, если на улице такой холодище?»
Вернувшись в обойку. Глаз стал шканты строгать для деда. Деду больше семидесяти, он веселый и разговорчивый. Великолепный столяр!
— Как, Глаз, жмет на улице? — улыбнулся дед, положив киянку на верстак.
— Жмет!
— Лето жаркое будет, — дед помолчал. — К дочери летом поеду. На Севере она живет.
И дед о дочери стал рассказывать.
Глаз с дедом редко работал, но о дочери слыхал.
— Дед, расскажи, какая раньше жизнь на зоне была? А то разное говорят.
