— У меня тоже есть нераскрытое преступление, — сказал Ростислав.
— Тише. Ну и что?
— Боюсь, а вдруг мне тоже добавят? Может, пойти с повинной?
— Что за преступление?
— Да ларек прошлым летом обтяпал. Ящик сигарет и коробку конфет утащил. Шоколадные конфеты жена любит. Я думал — в ларьке и водка будет.
— Чепуха, нашел преступление.
Ростислав ничком лег на шконку и заплакал в подушку.
— Да что ты, — стал утешать Глаз, — из-за двух ящиков плакать. Если б ты кого-нибудь замочил.
Ростислав приподнял голову, смахнул слезы и тихо сказал:
— Да у меня жена только что родила, а мне полтора года за драку дали. Вдруг еще добавят.
— Да брось ты. Кто об этом знает?
— Никто.
— Ну и молчи.
— А старое преступление через сколько лет могут вспомнить и дать срок?
— Так, — вслух размышлял Глаз, — тебе бы за это была восемьдесят девятая, часть первая. Нет, наверное, часть вторая. Ну, надо чтоб несколько лет прошло, и судить не смогут.
Малолетки из пятьдесят четвертой кричали Глазу:
— Просись к нам!
Но он не надеялся. А как заманчиво ходить на тюремный двор и колотить ящики. Несколько часов в день на улице. «И потом, — размышлял Глаз, — ящики грузят на машины, а машины выезжают на волю. Можно залезть в ящик, другим накроют — и я на свободе. Вот здорово! Ну ладно, выскочу я на свободу. Куда средь бела дня деться? Я же в тюремной робе. (Глазу еще перед судом запретили ходить в галифе и тельняшке.) На свободе в такой не ходят. Даже грузчики и чернорабочие… Значит, так: до темноты где-то отсижусь, а потом с какого-нибудь пацана сниму одежду. Тогда можно срываться. Прицепиться к поезду и мотануть в любую сторону. А может, лучше выехать из Тюмени на машине. Поднять руку за городом — и привет Тюмени. Нет, за городом голосовать нельзя. И с машиной лучше не связываться. На поезде надо».
Глаз решил задержаться в тюрьме, и написал в областной суд кассационную жалобу. Он был твердо уверен: ни одного дня не сбросят.
Скоро пришел ответ. Срок оставили.
Камера у взросляков перевалочная. Одни заключенные приходили с суда, другие уходили на зону.
И Глаза потянуло к малолеткам — перспектива побега жгла душу. Он взял у дубака лист бумаги и ручку с чернильницей, сел за стол, закурил и в правом верхнем углу написал:
«Начальнику следственного изолятора подполковнику Луговскому от осужденного Петрова Я. А., сидящего в камере № 82»
Пустив на лист дым, посредине крупно вывел:
и, почесав за ухом, принялся с ошибками писать:
«Вот, товарищ подполковник, в какой я по счету камере сижу, я и не помню. Все время меня переводят из одной камеры в другую. А за что? За нарушения. Да, я нарушаю режим. Но ведь я это делаю от скуки. Уж больше полгода сижу в тюрьме. А чем здесь можно заниматься? Да ничем. Потому и нарушаю режим. Я прошу Вас, переведите меня к малолеткам в 54-ю камеру. 54-я камера на хорошем счету. А меня всегда садят в камеры, где нет порядка. А вот посадите в 54-ю, где есть порядок, и я буду сидеть, как все, спокойно. Я к Вам обращаюсь в первый раз и потому говорю, что нарушать режим не буду. Прошу поверить».
Глаз размашисто подписал заявление и отдал дежурному.
На следующий день в кормушку крикнули:
— Петров, с вещами!
Когда Глаз скатал матрац, к нему подошел парень по кличке Стефан. Сидел за хулиганство. Был он крепкий, сильный. В Тюмени, в районе, где он жил, Стефан держал мазу. Однажды схлестнулся сразу с четырьмя. Они его не смогли одолеть, и один из них пырнул Стефана ножом. Стефан упал, а они разбежались. Его забрала «скорая помощь». В больницу к нему приходил следователь, спрашивал, знает ли он, кто его порезал. Но Стефан сказал, что не знает, а в лицо не разглядел, было темно.
Когда Стефан выздоровел, он встретил того, кто его подколол, и отделал, чтоб помнил. Но тот заявил в милицию, и Стефану за хулиганство дали три года. Суд не взял во внимание, что Стефану была нанесена потерпевшим ножевая рана.
Стефан с Глазом тоже спорил на приседания и, как все, проиграл. Сейчас Стефан подошел к Глазу и сказал:
— Глаз, мне бы очень хотелось на тебя посмотреть, когда ты освободишься. Каким ты станешь?
