— Петров, — сказал он, — мы сейчас к вам малолетку посадим, смотри не учи его чему не надо и не смейся над ним. Он с деревни. Первый раз попал.
Новичок в камере — это свежий глоток воздуха. Новичок — это воля. Новичок, а если он по первой ходке да еще деревенский да смешной, — это «ха-ха» до колик в животе.
Морозов освободил проем, и в камеру бойко вошел в расстегнутом зимнем пальто старик. В руках — шапка. Камера встретила его взрывом хохота. Глаз быстрее пули соскочил с нар и кинулся к деду.
— Дедуля, родной, здравствуй! За что тебя замели?
— За что? — переспросил дед, шаря по камере бледными, выцветшими и плохо видящими глазами. — По сто восьмой я.
— По сто восьмой! За мокрое, значит, — тише сказал Глаз и попятился.
— Ты не пугайся, внучок, я только по первой части.
— А-а-а, я-то думал, ты по второй.
Морозов закрыл дверь, но от нее не отошел, а стоял и слушал. Он любил пошутить и подобные сцены никогда не пропускал.
— Ты че, дедуля, старуху хотел замочить? — спросил Глаз.
— Не-е, молодуху. Старуху-то я давно похоронил. Царство ей небесное. — Старик снял пальто и расстелил на нарах.
— Дедуля, а тебя что, с Севера пригнали?
— Что ты?
— Да на дворе лето, а ты в зимнем пальто.
— Перин в каталажках не стелют. Лежать-то на нарах жестко.
— О-о, ты продуманный дед.
Дедуля заулыбался.
— Так скажи, за что же тебя? — не унимался Глаз.
Дед сел на нары.
— Да соседку свою, Нюрку, из ружья пугнул.
— Вот это да, дед! Ты в камеру с собой ружье не принес?
— Не-е. — Дед засмеялся.
— Что же ты на Нюрку-то осерчал?
— Я на разъезде живу. У меня кроликов полно. Больше сотни. Летом они разбежались по лесу и шастали, как зайцы. А Нюрка с хахалем ловили их. Да хер с имя, не жалко мне их. Но они же мне и сто грамм никогда не нальют, даже если с похмелья. А тут я напился. Крепко. Смотрю — идет Нюрка. Я взял ружье да и на крыльцо. И трахнул перед ней в землю. А одна дробина, окаянная, в м… залетела.
Зеки от смеха затряслись на нарах, а Глаз сказал:
— Тебе еще одна статья будет.
— Какая?
— Сто семнадцатая.
В камере опять загоготали.
— Это что за статья? Я новый кодекс не знаю.
— Это, дедуля, из-на-си-ло-ва-ние.
Дед понял шутку и засмеялся.
— Дедуля, ты сказал, что новый кодекс не знаешь. А что, старый хорошо знал?
— Старый? Знал. Старый все знали.
— Ты в первый раз попал?
— В первый… — дед сделал паузу, — до войны.
В камере опять засмеялись.
— Охо! Ты сколько лет в тюрьме не был. Соскучился, наверное.
— Аха. Все спал и ее, родную, видел.
— Так, значит, ты еще до войны сидел.
— Сидел. И до той и до этой.
— До какой той?
— Да что с германцем была.
— А, четырнадцатого года. Вот это да! — воскликнул Глаз. — Неужто правда? А в каком году тебя в первый раз посадили?
— В девятьсот пятом.
— А сколько раз ты был в тюрьме?
— В тюрьме я был три раза. Да раз в Красной Армии.
— А с какого ты года?
— С тыща восемьсот восемьдесят девятого. Взял обязательство жить до ста лет.
— В тюрьме, что ли?
— Почему в тюрьме? Я еще освобожусь. Поживу на свободе. Девок попорчу. Отмечу сто лет — и тогда на покой.
— Это что, дед, тебе в этом году восемьдесят было?
— Будет. В тюрьме буду праздновать. Я родился в октябре.
С приходом деда в камере стало веселее. Дед болтал не меньше Глаза. За свою жизнь он отсидел около пятнадцати лет, и тюрьма для него — дом родной.
— Дед, — спросил как-то Глаз, — а ты на войне воевал?
— Нет. Меня в тридцать седьмом посадили.
— Слушай, дедуля. Первый раз ты попал в тюрьму в девятьсот пятом, второй — в четырнадцатом, третий — в тридцать седьмом. Что же получается? Перед войной ты в тюрьму садился, чтоб живым остаться?
— А ты как думал. В тюрьме я от мобилизации освобожден. — Дед засмеялся.
— Дедуля, а расскажи, как ты в Красной Армии воевал.
— Я у Буденного воевал. — Дед оживился. — Когда меня стали забирать, я взял с собой фотографию. Я на ней вместе с Буденным.
— Так что, фотография здесь, в КПЗ?
— Здесь.
Глаз метнулся к дверям. Постучал. Позвал начальника КПЗ. Пришел Морозов.
— Слушай, Валентин. Дед говорит, что воевал вместе с Буденным и у него с собой фотография есть. Правда это?
— Правда.
— Покажи фотографию.
— Да ну тебя.
