Из квартиры Стоуна Ларри ушел в девять тридцать — озлобленный и раздраженный. Макс и Лагана считают, что умнее их нет только потому, что они занимались рэкетом ещё в двадцатые годы. Тогда, если верить им, человека могли пристрелить только за то, что он невежливо разговаривал с главарем банды. Всё это чушь. «Тоже мне, герои, — с издевкой подумал он. — Из-за дешевого фараона Бэньона и старой бабы Крэнстона у них поджилки трясутся».
Внезапно он вспомнил, какими глазами смотрел на него Лагана, — странные пустые, мертвые глаза. «Что ж, наверное, старику требуются очки, — криво усмехаясь, подумал он. — Такие глаза я видел разве что у покойников. Точно, у жмуриков».
Судорожно дернувшись, Ларри забрался в машину, не обращая внимания на протянутую за чаевыми руку швейцара. Что они ему, глаза старика Лаганы? Глаза как глаза. И всё же обмануть, успокоить себя ему не удавалось. Его мысли вновь и вновь возвращались к Лагане, и он знал, что основания для беспокойства у него есть. Ларри боялся смерти — не своего физического конца, а того, что будем потом. Человек куда-то перемещается — вниз, вверх, может, в космическое пространство, а тело остается — бесполезное, никому не нужное, холодное, окоченевшее. Ларри был воспитан в канонах католицизма, он страшился умереть, потому что отказался от церкви и знал, что понесет за это суровое наказание. Но если таинственная неизбежная вера и ужасала его, то учение атеистов пугало ещё сильнее. Исчезнуть навсегда, внезапно и бесследно, было страшнее всего.
«К черту эти мысли, к черту!» — сказал он себе, стукнув ребром ладони по рулевому колесу. Вон из головы эту галиматью. Всё прекрасно. Завтрашний день будет чудесным, завтра он будет счастлив. Он был уже почти дома, когда решил заехать в ночной клуб на Маркет-стрит. Когда девушка-гардеробщица приняла у него пальто и шляпу, а из фойе, кланяясь и подобострастно улыбаясь, появились два официанта, настроение Ларри совершило резкий скачок вверх. С широкой улыбкой на лице он прошел в ресторан.
«Приятный кабак, — подумал он. — Здесь отдыхаешь по-настоящему». Здесь знали его по имени, относились почтительно.
Ларри работал на Макса Стоуна шесть лет. В филадельфийской табели о рангах он проходил под номером четыре, и, хотя до ответственных заданий его допускали ещё сравнительно редко, порученную работу он выполнял добросовестно. Ларри был жесток, сообразителен и лишен всяких моральных устоев. Он вырос в обществе, где всё было основано на чистогане и мошенничестве. Ребенком он разносил рекламные листки для политиканов, подростком возил избирателей к местам голосования, наблюдал, как в избирательные списки вносятся вымышленные фамилии и как запугивают тех, кто собирался голосовать против продажной администрации. Ларри не был голодным мальчишкой из трущоб. Он закончил среднюю школу, его семья состояла из приличных людей. В рэкет Ларри пошел по зову сердца, зная, что в обществе всё фальшиво и продажно — полиция, суд, политика, выборы; так другой юноша выбирает профессию юриста. Продан на корню был него родной город. Так стоило ли пополнять ряды простофиль?
В двадцать один год он стал букмекером, а вскоре начал работать на Стоуна — собирать дань с других букмекеров, работавших в районе Уэст-Сайда. Он следил за тем, чтобы они отстегивали от своих доходов причитающийся процент, вел трудные переговоры с теми, кто желал открыть собственное увеселительное или питейное заведение, отвечал за связь. В организации Ларри был новичком, его нашел лично Майк Лагана. Он не был безграмотным сицилийцем, хватающимся за нож по всякому поводу. Лагане требовался спокойный молодой человек, хорошо знающий город, сообразительный и крутой, но умеющий избегать осложнений с полицией. Ларри не был поставлен в известность о высших стратегических соображениях, благодаря которым он стремительно продвинулся вверх, оставив позади многих ветеранов организации. Он наивно полагал, что родился в рубашке, и благодарил старую добрую американскую традицию, вознаграждавшую прилежание и верность независимо от возраста, прежней жизни и других малозначительных факторов.
