Трубочист спустился по ступенькам и открыл незапертую дверь.
— Пришли, — сказал он и улыбнулся. — Будь вежливой, мы в гостях.
Хозяином дома оказался высокий худой старик. Несмотря на поздний час, он был одет в брюки и пиджак, правда, весьма потертые. У него были жилистые руки и ноги, и твердые складки вокруг рта, но при этом замечательно теплые глаза. Правда, это тепло тщательно скрывалось за ворчливым голосом. Он пожурил трубочиста за поздний визит, за неуважение к его сединам, за то, что промозглой ночью таскал по улицам такую милую девушку. Трубочист назвал имя Лены, а хозяина представил как «фонарщика». Тот с удовольствием принял подаренный бальзам, но опять наворчал, что его принимают за старого алкоголика, которому ничего кроме выпивки и принести уже нельзя. Трубочист улыбался в ответ, словно вернулся домой после дальней дороги. Лену усадили за крохотный, истыканный ножом деревянный стол и налили чая с ежевичным вареньем.
— Вот! — тихим потрепанным голосом заявил фонарщик, отпивая бальзам из пузатой керамической кружки. — Я говорил, никто уже и не помнит, что это за напиток! Кому пришло в голову, что нельзя придумать благозвучное название?! «Смотритель маяка»! Чем плохо? Или «Старый маяк»? А! Я тебе расскажу, девочка, что это такое на самом деле. А то ведь уже никто кроме меня и не расскажет. Что ухмыляешься, трубочист? Да, знаю я, знаю, что вы бальзамчик «Маяковской» кличете, а что толку? Все одно никто ничего не помнит. Так вот девочка, маяк над Сосновым заливом видела? Вот. Лет сто пятьдесят назад был там смотритель, он же и лоцманил потихоньку. Ох, же его капитаны да матросы любили! Верили, что он может провести корабль к гавани, что бы ни случилось. Если по дороге домой было туго, потом завсегда заходили к нему с благодарностью. Сначала, конечно, свечку в Никольском соборе ставили, а потом к смотрителю шли. Подарочки ему всякие привозили. А он их своей настоечкой угощал. Замечательная у него была настоечка, один Бог знает, чего он на самом деле туда клал. Но уж как она согревала! Сделаешь глоток, и сразу чувствуется — вернулся домой. После этой настоечки морячки еще три дня кряду гуляли и с ног не падали. Вот так вот. А потом, когда завод этот, «Элику», построили, смотритель уже старый был, они попросили у него рецепт. Он бы его и даром отдал, добрый был, но они ему заплатили за него большие деньги, честь по чести. Правильно сделали. Только название… Решили почему-то, что со словом «маяк» ничего благозвучного не придумаешь, и приляпали «Северная Гавань». Оно может и правильно, все ж таки того, смотрителева, рецепта они придерживаться все равно не смогли, что-то проще сделали. Так что уж… Давай, спроси меня, что ж я его тогда пью, раз ругаю. А я отвечу, что пью, потому что помню. Так-то.
Лена слушала, и ворчание старика и казалось милым и забавным. Обхватив ладонями кружку, она оглядывала маленькую комнату фонарщика. Низкие своды, полукруглое окошко под потолком, газовая плита в одном углу и узкий топчан в другом. Протянутая наискосок через комнату веревка, на которой сушилась белая льняная рубашка и носки. Черный цилиндр, аккуратно водруженный на полку у двери. А еще бутылки с маслом около кровати. Ею владело удивительное ощущение… она сидит за столом с трубочистом и фонарщиком, и при свете электрической лампочки пьет чай приготовленный на газовой плите.
— Послушайте, — осмелилась спросить она, — а скажите… вы и правда фонарщик? Масляных фонарей ведь давно нет! Или вы что, меняете лампы в фонарях?
Старик расхохотался и хлопнул трубочиста по плечу, но быстро посерьезнел, пошевелил своим большим носом, и, опершись на острые колени, покачал головой:
— Нет, твоя правда! Я всегда говорил, что не может довести до добра канитель с электричеством! Вот уже молодежь, славная и симпатичная, не знает, для чего нужны фонарщики! Электричество, это все, конечно хорошо. Но поглядите, — он раздраженно махнул в сторону крохотного окошка, — что это за свет? Тепло в нем? Уютно? Нет! Огонь должен быть живым! Живым должен быть. Теплым. Человек должен видеть живой огонек. Чтобы на узкой улице понимать: кроме него в темноте тоже есть жизнь. Он не одинок здесь. Разве может согреть этот новомодный свет? Нет. Только живой огонь. Слабенький, крохотный такой язычок света на улице. И человек. Вот так я скажу! Вот так вот.
