— Мы были бы так рады! Мамин день рождения — это еще лучше, чем сочельник. Кажется, это единственный день в году, когда она бывает счастлива. Было бы так жаль, если бы вы не пришли…
Нефе явно думал о чем-то другом. Ничего не ответив, он двинулся по дороге, которая пересекала крепостной вал, спускаясь вниз, и вилась вдоль реки, будто желтая каемка голубой ленты.
Летний вечер был полон красой до краев. Искрящийся Рейн, зеленые холмы за ним, белые паруса судов, сияющее голубое небо с позолоченными солнцем облаками — все это поражало удивительной гармонией красок.
Нефе, приехавший сюда сравнительно недавно, скорее мог оценить по достоинству прекрасный пейзаж, чем Людвиг, живший здесь с детства.
Мальчик ждал ответа, в то время как мысли органиста были совсем о другом. Но он решил в конце концов, что было бы бессердечно отвергнуть приглашение, сделанное с таким искренним чувством.
— Приду, приду, мальчик, — ответил он рассеянно и несколько живее добавил: — Только бы отец не был чересчур… Я страшно не люблю… — Он не договорил, но отвращение к пьянству было написано на его лице, на котором сразу прорезались морщины.
— Нет, нет, — поспешно заверил мальчик. — На мамин день рождения? Никогда! У нас в этот день бывает мир и благоволение! Да у него и времени на это не бывает, он весь вечер музицирует.
— Музицирует… Да, да, — повторил органист рассеянно, занятый какой-то неотвязной мыслью и плохо понимавший, о чем говорит мальчик. Потом вдруг воскликнул: — Музыка! Да! В ней красота, величие, счастье. Но, Людвиг, если бы я не верил, что искусство нужно людям, как хлеб, я сказал бы тебе кое-что!
— Что, маэстро?
— Я сказал бы: мальчик, беги от рояля, оставь музыку и стань булочником. Живя в страхе божьем, ты толстел бы понемногу, владел бы участком земли и виноградником на берегу Рейна, жил бы в собственном доме. Или стань парикмахером, цирюльником, сапожником — все лучше, чем быть музыкантом его курфюрстовой милости!
— Скажите, маэстро, а почему же вы тогда не стали заниматься ремеслом? — В глазах мальчика светилось лукавство.
— Например, портновским, да? Конечно, мой отец мог научить меня обращаться с ножницами, иглой и утюгом. Но я не хотел. Меня влекло искусство: музыка, театр, поэзия. Я не мог устоять.
Он вздохнул, помолчал и снова заговорил:
— Говорят, что в болотистых местах блуждают огоньки, способные увлечь человека в гибельную трясину. Я не верю в эти россказни. Но знаю, что искусство — это великий огонь, поднимающий человека к несказанным высотам. Кто однажды связал свою судьбу с искусством, уже никогда не сможет жить без него.
— Я знал ноты раньше, чем азбуку, — задумчиво отозвался мальчик.
— Это мне известно, — сказал его горбатый спутник. — Я еще не встречал человека, до такой степени одержимого музыкой. А кто, собственно, занимался с тобой?
— У меня, маэстро, было много учителей и ни одного настоящего. Отец был первым и самым незадачливым. Что он умеет всерьез? Когда он играет на рояле, думаешь, что он ведь, собственно, скрипач; если возьмется за смычок, сразу жалеешь, что он не отдался целиком фортепьянной игре. — Людвиг усмехнулся. Он уже отлично играл на нескольких музыкальных инструментах и к отцовским дарованиям относился со снисходительным недоверием: тот умел всего понемногу и ничего всерьез. — Пана ничего не доводит до конца. Хотел сделать из меня чудо-ребенка и не сумел. Я давал концерты в Кельне, в Роттердаме и здесь, в наших краях, во многих господских замках. Но деньги за мои выступления не текли рекой и так быстро, как он рассчитывал, и он перестал заниматься моим музыкальным образованием. Я переходил от учителя к учителю. Один учил меня играть на органе, другой — на скрипке, третий дал кое-какие знания по композиции.
— Ну, если все твои учителя умели столько же, сколько умел твой отец, они, наверное, быстро заканчивали курс наук?
— Они умели больше, чем отец, но этого скоро становилось недостаточно.
— Мне кажется, что учителем Людвига Бетховена был сам Людвиг Бетховен?
— Да, до тех пор, пока в Бонн не приехали вы.
Нефе отрицательно замахал рукой.
