Русские персонифицирующие именования как региональное явление языка восточнославянского фольклора[167]
(1) На другой день старик пошел в гости к другому зятю, к месяцу. Пришел. Месяц говорит: – Чем тебя потчевать? – Я, – отвечает старик, – ничего не хочу. – Месяц затопил про него баню [Афанасьев 1982: 62].
(2) – Месяц, месяц, где ты был? – На том свете. – Что ты видел? – Мертвецов. – Что они делают? – Лежат [Попов 1903: 224].
(3) – Князь молодой, рог золотой, был ли ты на том свете? – Был. – Видал ли ты мертвых? – Видал. – Болят ли у них зубы? – Нет, не болят. – Дай Бог, чтобы и у меня раба Божия никогда не болели [Майков 1869: 37].
(4) Ой, місяцю-місяченьку, и ти, зоре ясна, ой свити там на подвiррї, де дiвчина красна [Чубинский 1876: 53].
(5) Ой, месяцу-месячку, чом ты ня ўсходишь? Ой ты, мой миленький, чаму ни приходишь? [Пеньковский 1949–1965].
Приведенные фрагменты восточнославянских фольклорных текстов демонстрируют роль олицетворения как принципа мифологического и мифопоэтического понимания устройства мира и содержательной (сюжетно-композиционной организации его описаний (ср.: [Роднянская 1968: 423–424]), двойственное положение ключевых имен (старик, месяц, князь молодой, заря) на грани между двумя категориальными их классами (собственных и нарицательных) [Лотман, Успенский 1973: 287], и, наконец, разнообразие используемых здесь языковых средств персонификации. Под средствами персонификации здесь понимается все то в языке (и в речи-тексте), что является выражением соответствующих результатов работы мифологического сознания и в то же время служит ему опорой для повышения имени в ранге, для утверждения его как имени собственного, как имени уникального целостного объекта, «не сводимого к человечности (или вообще к тем или иным признакам homo sapiens)» [Лотман, Успенский 1973: 285].
В этой связи должны быть специально отмечены и выделены вокативы, которым принадлежит особая роль в грамматике мифологического пласта языка, образуемого собственными именами и тяготеющими к ним именами других типов [Лотман, Успенский 1973: 277–278, 290]. Можно предполагать, что функция персонификации как раз и является той силой, которая вызывает к жизни вокативные образования как особые морфологические единицы, обусловливает их особое положение в составе высказывания, отнюдь не сводимое к положению осложняющих членов, находящихся вне предложения или «при» нем (ср. забытые мысли Потебни [Потебня 1958: 101]), и их изначальное вхождение в заглавную часть парадигмы имени[168] и объясняет их способность не только выдвигаться в качестве морфологически исходных форм имени (божа < боже! как киса – кис-кис! [Лотман, Успенский 1973: 290],[169] но и занимать первое место в парадигме, принимая на себя функции именительного падежа; ср. укр. и западнорусские фамилии типа Сиротко, Ломако, Товпеко (ср. [Потебня 1958: 103]) и до сих пор остающиеся загадочными (если пытаться объяснять их фонетически) др. – новгородск. формы им. пад. ед. ч. типа Иване, Павле, Петре.
Очевидно, однако, что в приведенном выше материале, иллюстрирующем персонификацию месяца, собственной персонифицирующей силой обладают только укр. и зап. – брянск. (из б-р.) морфологические вокативы (місяцю-місяченьку! И месяцу-месячку!), тогда как русские их соответствия не персонифицируют, а персонифицированы, и лишь постольку, поскольку занимают синтаксическую позицию обращения и/или находятся в общей олицетворяющей стихии текстов специфической (диалогической, вопросо-ответной) структуры и соответствующих жанровых и семантических типов.[170] Сказанное относится не только к одиночным вокативам, но также и к вокативам, усиленным благодаря повтору (простому или с гипокористическим осложнением), поскольку образования такого рода, будучи генетически связанными с позицией и функцией обращения, распространились на все синтаксические позиции имени. Ср.: Полюшко-поле неубрано стоить…; Як край поля-поля девочка ходила…; В поле-полюшке никого не видать… и др. под. [Пеньковский 1949–1965]. То же имеет место в бытовой антропонимической практике. Ср. в литературном отражении: «…луковицы эти я повезу в город Саратов своей двоюродной сестрице Наде-Надежде…» (С. Залыгин. Рассказы от первого лица, 1979).
