У нее не хватило терпения дождаться лифта. Задыхаясь, она ворвалась в квартиру и в развевающемся пальто ринулась в спальню; ее губы и брови покалывали крошечные иголочки тающих снежинок. Он лежал на своей половине кровати, полностью одетый, и невидящими глазами смотрел в стену. Бросаясь перед кроватью на колени, она воскликнула:
— Ох, Сережа, Сережа, теперь все будет по-другому, теперь будет такое счастье, вот увидишь! Этот билет… я не сержусь, это не имеет значения, я все равно хотела отдать его тебе, понимаешь, той ночью я хотела встретиться с тобой в парке…
С ошарашенным видом он сел в постели; она заметила, как у него на лице одно переживание быстро сменилось другим, а потом что-то поддалось, словно поднялись еще одни ставни; но она не смогла разобрать, что за ними открылось.
— Ночью ты хотела встретиться со мной в парке, — повторил он.
— Теперь это неважно, — прошептала она, уткнувшись лицом ему в плечо; от его свитера пахло сладковатыми прелыми листьями, сменой времен года, ровным и радостным вращением земли. — Хотела сделать тебе сюрприз, понимаешь, подарок, но билет теперь не играет роли, пусть он маме достанется, я и так потеряла самое драгоценное, что у нее было, много ли она в жизни видит, зато у нас с тобой…
Отстранившись, Сергей взял ее лицо в ладони и на нее посмотрел.
— Аня, прости меня, — медленно сказал он отвердевшим, не своим голосом. — Я никчемный человек, ты заслуживаешь лучшего, должен тебе признаться, что я…
— Не надо, пожалуйста.
Она метнулась к лампе и, прежде чем погасить свет, заметила — или подумала, — что от его лица отхлынуло всякое выражение, что в глазах у него чернеет устрашающая, тоскливая безучастность, и сердце у нее споткнулось, упало, неужели она ошиблась, неужели… но комната уже погрузилась в темноту, и пляшущие снежинки заполонили окно бледным, лучистым сиянием, подобным тому чистому сиянию, что вновь растекалось у нее внутри, и теперь она плакала, и его дыхание было у нее на шее, его рука — у нее на плече, и, конечно же, она его простила, это все были мелочи, пустяки…
После он уснул, вжавшись лицом в подушку. Он выглядел умиротворенным. Какое-то время она наблюдала за ним. Потом и сама начала медленным, невесомым перышком опускаться в темный колодец спокойной радости, а со дна навстречу ей поднялись сны, обволакивая ее всплеском теплых, древних вод, на которых дробились и преображались отражения ушедшего дня: ее муж, обещавший сделать ее счастливой, долгожданный концерт, назревающий половодьем крахмальных манишек в оркестровой яме, мама в первом ряду, и ни на ком нет вины, вина была просто смыта, и старческий бессонный голос опять ее баюкал, увлекая за собой в новые глубины снов, голос, который она так часто слышала в ночи, если спала, прижав ухо к стене, голос из снов, настолько похожий на мамин голос, и этот голос говорил ей: ты меня тоже прости, прости за все, родная моя, во многом я просто старая эгоистка. Пойми, все эти годы я молчала не потому, что мне нечего было сказать, и не потому, что я тебя не любила, и не потому, что повредилась рассудком на старости лет. Я молчала потому, что только так могла сберечь прошлое, забыть про боль, расколовшую мою жизнь на две неравные части, отцедить то, что я так нелепо, так слепо считала лучшей частью, и закупорить в бутыль с пробкой, которую было не вытащить, — все мои драгоценные воспоминания, все неповеданные истории, которые настаивались и бродили у меня в душе, пока я пробиралась на ощупь сквозь туман лет, опьяненная головокружительной магией детства, жаркой музыкой юности… пока под волшебным ароматом воспоминаний кислой мглой не поселилась гниль… пока я не перестала воспринимать тебя, твоего мужа, твоего сына… пока не осталась одна.
А возможно, я еще и потому отгородилась стеной от жизни, что надеялась таким способом искупить вину за все случившееся с твоим отцом, вину за тот ноябрьский день, когда Андрей выскочил из дому без пальто, с непокрытой головой, кипя от прерванного разговора. Это была годовщина одной дорогой для меня встречи. Я расчувствовалась, завела речь о своем прошлом, о выступлениях на сцене, о многом другом.
