И так далее и так далее. Не меньше часа. Вытянутая тень на потолке предвещает мне целый час бессмысленных споров.
Раз двадцать… да, раз двадцать мы уже так спорили, раз двадцать, не меньше. Я не хочу покупать аптеку. Но я хочу жить вместе с Марион. Как будто одно противоречит другому…
Ладно, перейду-ка к другой тени на потолке — к другому пятну. Оно небольшое, оно напоминает клубок. Это мы, Беатрис и я, в постели.
Поскольку мы поссоримся, придется мириться.
— Нам нужна близость, Бенжамен, в этом секрет прочных супружеских пар; подлинная близость начинается с близости телесной, согласен?
Я соглашусь. Вполне сдержанно. Пресытившись словами, я захочу спать, у меня разболится голова. И, как всегда, подступят слезы. Но я не стану плакать, я же мужчина. Она потянется ко мне, чтобы заняться со мной любовью.
— У нас должна быть полноценная сексуальная жизнь, Бенжамен, счастье супружеской пары неразрывно связано с плотью, согласен?
Она заставит меня трогать ее тут и там. Не так! Ну же, Бенжамен! Вот как надо! Да-да, так! Так! Потом она почувствует, что готова, и внезапно вскрикнет:
— Теперь, Бенжамен, войди в меня!
Бенжамен войдет. Она скажет: «Сильнее! Еще! Сильнее, сильнее, я хочу, чтобы ты был самым сильным. Еще сильнее, еще!» Она будет орать все это так громко, что я испугаюсь: а вдруг Марион не спит? Она станет выкрикивать непристойности, иначе ей не возбудиться — у всех свои фантазии, Бенжамен, это и есть сексуальность. Она потребует, чтобы я тоже это произносил, станет нашептывать мне на ухо то да се, чтобы я повторял, но я не стану. Я не могу произносить такие слова. У меня не получается, а может, стимула нет. Я не люблю слово «дыра», не люблю слово «мохнатка», и другие такие слова тоже не люблю. Довольно и того, что она в изобилии сыплет ими сама.
Потом… потом: «Ну же, трахни меня, Бенжамен, иди ко мне в дырку, ну, проткни меня, ну, дальше, глубже, еще, еще, ну, пронзай, пронзай меня, давай, даваааай…»
Потом… Потом, когда она завопит «Дааааа!!!», я, к своему удивлению, почувствую легкий кайф (слегка… немного больше, немного меньше). Возможно, все дело в том, что приятно слышать, как она говорит «да», от нее ведь не дождешься ничего подобного. Нигде, кроме постели.
Потом… потом все будет кончено. Нет, не совсем. Она начнет комментировать, что у нас получилось хорошо, что средне, что надо улучшить там, где я не прилагаю никаких усилий. Из эгоизма.
— Ты слишком стыдлив, мой милый Бенжамен, неужели у тебя язык отвалится, если скажешь мне пару сальностей?
Думаю, да. Язык у меня точно отвалится, только я ей об этом говорить не стану. А когда наступит очередь моей оценки, замечу, что это было здорово, и все. А она в ответ снова споет ту же песенку:
— Бенжамен, супруги должны обсуждать сексуальные проблемы, а ты слишком зажат. Ты не выговариваешься, ни слова не скажешь о том, что тебе нравится.
Что мне нравится… Чего бы мне хотелось, так это нежности, неторопливости, самозабвения… чего-то такого, чего хочется людям скованным, неловким…
— Бенжамен, да ответь же мне наконец!
— Ну… если я что и люблю, то это нежность…
— Да неужели? А мне, если нет напора плоти, ни за что с места не сдвинуться. Мне надо, чтобы чувствовалась энергия, чтобы это стимулировало, мне не нужно никакой красоты, пусть будет грубо, лишь бы скорее и сильнее.
Мне, как всегда, кажется, что мы занимались не любовью, а спортом. Когда мы займемся любовью?
Тень на потолке выносит свой приговор: в постели тоже веду не я. Я не хочу вести, я только хочу, чтобы мы передавали друг другу руль.
— Бенжамен, тебя так вдохновляет потолок?
Я понимаю, что мы у цели, и прекращаю рассматривать тени, танцующие на потолке. Нет, потолок меня не вдохновляет, он не предвещает ничего хорошего.
— Спокойной ночи, моя любимица, счастливых снов.
Беатрис вздыхает:
— Бенжамен, ты специально это делаешь? Ее зовут Марион, ты можешь называть ее по имени, ведь это не трудно? Доброй ночи, лягушонок, спи спокойно!
— Спокойной ночи… — отвечает сонный лягушонок.
Я смотрю на нее, ловя мимолетное счастье: Марион, сложив руки ладошку к ладошке, подсунула их под щеку и закрыла глаза. Малышка не знает и никогда не узнает, насколько она прелестна, насколько очаровательна, насколько этот ее жест полон истинной нежности и ошеломляющего целомудрия. Она до боли очаровательна. Может быть, когда-нибудь я все же куплю аптеку: хочется и дальше видеть этот жест. Ради чего стоит постараться? Ради этого жеста стоит.
