— Мне все равно жить недолго, — cкaзaл он с трогательной простотой: — сослужу последнюю службу миру!
И когда пришло время, он, перекрестившись, вышел первый.
В назначенный час, крестьяне собрались возле волостного правления и вытребовали оттуда Кулака, как зверя из берлоги. На его беду, Курочки не было дома; понимая, что дело не совсем ладно, старшина застегнулся; повесил медаль и вышел на крыльцо. Отделившись от толпы, старик Подгорный, именем своей волости, предложил ему сложить с себя звание старшины и снять медаль. Это было до того неожиданно и ни с чем несообразно, что Кулак в первую минуту ошалел и не знал, что ответить.
— Уж сделай такую милость — сказал кто-то в передних рядах.
— Честью просим! — прибавил Иван Хмелевский и даже поклонился.
— Честью просим! — повторила толпа, подвигаясь к старшине, который, сойдя с крыльца, не трогался с места.
— Сидор Тарасыч! — проговорил старик Подгорный и сделал несколько шагов вперед.
— Так вот вы как! — вдруг злобно заговорил Кулак и его жирное, лоснящееся лицо побагровело. Ах вот, подлецы… дети!
И, опомнившись от первой неожиданности, старшина затопал ногами. Но перед ним стояла толпа, сильная своею численностью и единодушием: все желали одного, знали ясно, чего желали, и не хотели уступить ни одного шага.
«Так будь, что будет, a надо кончить!» думал каждый, и все медленно напирали на Кулака. Когда на вторичное требование Подгорного — снять медаль, Кулак в ярости хотел броситься в толпу и разогнать ее, произошла сцена, в которой никто не мог дать верного отчета. Драки никакой не было, потому что она невозможна, когда против одного шли все. Но пока чьи-то руки попридержали Кулака, Подгорный сдернул с него медаль. Так говорили одни; по другому варианту выходило, будто Кулак сам сорвал с себя медаль и, бросив ее на землю, сказал: «нате ж вам, собаки!» Но дело в том, что медаль, так или иначе, была снята.
Как силач, лишенный своего талисмана, Кулак мгновенно упал духом, и в ту минуту, когда он, по требованию крестьян, отдавал печати сельских старост, он понял, что его царство кончилось. Крестьяне и сами не ожидали, что все обойдется так скоро и просто. Но писарь Курочка, вернувшись с какой-то свадьбы и узнав об этом неожиданном перевороте, мигом ободрил Кулака, выпил с ним водки, настрочил какую-то бумагу, разбудил спавшего Еремку, сунул ему запечатанный пакет и велел духом куда-то доставить. Переходя от этапа к этапу, везде возбуждая толки надписью: «весьма важное», пакет достиг своего назначения, и уездный город узнал, что в Волчьей волости бунт. Только сами бунтовщики не знали что они бунтуют.
Петр Иванович был встревожен и недоволен. He признаваясь самому себе, он однако боялся таких непредвиденных случайностей, которые, неизвестно как прицепившись к начатому делу, могли обнаружить кое-какие секретные операции, которые он считал давно похороненными.
— Черт знает, — думал он с досадой вызывая в памяти какие-то факты и цифры: — ведь иногда выплывают наружу самые неожиданные открытия. В уме впечатлительного и трусоватого «пана маршалка» происходила большая тревога: боясь за себя, он в то же время был рад, что происшествие случилось именно у Гвоздики, у того ненавистного Гвоздики, который стоял ему поперек горла, заслоняя собою милости его превосходительства. Что посредник Гвоздика отъявленный негодяй — это было несомненно для самого Петра Ивановича, как для всех; но Гвоздика имел какого-то покровителя в министерстве; он пользовался милостями того великого магната, чьей благосклонностью дорожил сам губернатор, и в этой непроходимой, бесправной и жалкой глуши Михаил Иванович Гвоздика был некоторого рода силой. В «губернии», где у него было пропасть приятелей и несколько веских покровителей, он был известен за широкую русскую натуру, за доброго малого; там знали, что он держит крестьян в ежовых рукавицах, не дает им баловаться и ставили ему это в заслугу. Гвоздика был столбом мировых учреждений Болотной губернии, — и вдруг у такого идеального посредника — беспорядки! Соображая все это и многое другое, Петр Иванович хватал себя за голову и становился втупик: ему хотелось в одно и то же время и замять дело во избежание каких-нибудь неосторожных открытий и еще больше хотелось отличиться в глазах губернатора и, следовательно, целой губернии каким-нибудь особенным блестящим манером, по которому все тотчас же увидели, до какой степени нравственно благороден и административно распорядителен «пан маршалок» медвежьего уезда. Словом, бедного Петра Ивановича осаждали самые сбивчивые мысли. К сожалению, замять дело было уже поздно; оставалось, стало быть, по возможности, отличиться. Но отличиться хотелось и исправнику, и прокурору, и становому: все они понимали, что за удачным исходом дела последует благодарность, награда, быть может, повышение. Такие примеры были у всех на глазах: в перспективе виднелся лакомый кусок и невольно возбуждал чиновничье усердие. Несчастные крестьяне становились, таким образом, исходной точкой собственного благополучия всех этих господ, жаждавших подвигов и славы. О крестьянах, по правде сказать, никто из них не думал, — каждый заботился только о себе. Поди, жди еще такого случая: ведь люди бунтуют не каждый день! Но больше всех, как лицо облеченное властью, тревожился Петр Иванович. Наконец, после долгих колебаний, посоветовавшись с женою, хотя вовсе не для того, чтобы послушать её совета, «пан маршалок» решился ехать в Волчью волость сам и, послав его превосходительству эстафету, стал готовиться к ответу.
