Обретенное время - страница 6

, против воли Робера, вот-вот “выскочит”, как номер в лотерее, — мне есть чем гордиться. Женщина, которую я принесу в жертву Жильберте, доказала мне исключительную преданность не уделяла внимания другим мужчинам. Она даже не верила, что способна влюбиться. Я был первым. Я знал, что она отказывает всем подряд, и когда я получил ее прелестное письмо, в котором она уверяла меня, что только со мной способна испытать счастье, я чуть с ума не сошел. Да, тут есть от чего потерять голову… если бы я только мог без содроганий сердца смотреть на заплаканную бедняжку Жильберту. Что-то в ней есть от Рашели, ты не находишь?» Меня и правда поражало то неопределенное сходство, которое теперь, если приглядеться, можно было между ними заметить. Быть может, эта схожесть объяснялась общими чертами (в частности, еврейским происхождением обеих, хотя его трудно было признать в Жильберте), по причине чего Робер, когда родные требовали, чтобы он женился, из материально равноценных вариантов выбрал Жильберту. К тому же, Жильберта раздобыла где-то фотографии Рашели, и, хотя она даже не знала ее имени, чтобы нравиться Роберу старалась подражать милым для него привычкам актрисы, — например, в ее волосах, которые она выкрасила, чтобы казаться брюнеткой, всегда были красные банты, а на руке — черная бархотка. Зная, как от печалей портится лицо, она пыталась исправить и это. Подчас она не знала меры. Однажды вечером, когда в Тансонвиль на сутки должен был приехать Робер, она вышла к столу, сразив меня удивительным несходством даже не с прежней Жильбертой, а с Жильбертой сегодняшней; я застыл в изумлении, словно бы предо мной сидела актриса, своего рода Феодора. Сгорая от любопытства, пытаясь понять, что она изменила, вопреки своей воле я сверлил ее взглядом. Впрочем, мой интерес вскоре был удовлетворен: высморкавшись, хотя и очень осторожно, она оставила на платке богатую палитру. И я увидел, как густо накрашено ее лицо. Вот отчего заливался кровью ее рот и она давилась смехом, полагая, что ей это идет, в тот час, когда к Тансонвилю подходил поезд, и Жильберта не знала, действительно ли приедет ее муж, или она получит одну из тех телеграмм, что были составлены по образцу, с остроумием определенному еще герцогом де Германтом: приехать невозможно пресекаю ложь, бледнели щеки под фиолетовой испариной грима, чернели ввалившиеся глаза.

«Видишь ли, — произнес он нарочито мягким тоном, который так резко ярко контрастировал с его прежней спонтанной мягкостью, голосом алкоголика с модуляциями актера, — для счастья Жильберты я готов пожертвовать всем. Ты представить себе не можешь, сколько она для меня сделала!» Если оставить прочее в стороне, то наиболее отталкивающим моментом было его самолюбие: ему льстила любовь Жильберты, но, не осмеливаясь называть предмет своей любви, Чарли, он приписывал чувству, которое якобы питал к нему скрипач, некие преувеличенные, а то и выдуманные целиком особенности, — что было известно и самому Сен-Лу, у которого Чарли, что ни день, требовал всё больше денег. Именно по этой причине, бросив на меня Жильберту, он возвращался в Париж.

Однажды (забегу немного вперед, потому что я еще в Тансонвиле) мне довелось понаблюдать за ним со стороны, и его речь, вопреки всему обворожительная и живая, напомнила мне прошедшее; я был поражен произошедшей в нем перемене. Он всё больше напоминал свою мать, усвоив ее изысканную и высокомерную элегантность; однако в нем, благодаря превосходному воспитанию, эта особенность хватила через край и словно окостенела; пронзительным взглядом, присущим и другим Германтам, он словно бы надзирал за местом, в котором оказался; но эта черта проявлялась в нем неосознанно, как-то по привычке, как нечто животное. Не сходивший с его лица румянец, отличавший его от других Германтов, из отсвета золотого дня стал плотным, причудливым оперением, превратившим Робера в птицу столь редкой и драгоценной породы, что впору было приобщить его к орнитологической коллекции; когда этот свет, превращенный в птицу, приходил в движение, начинал действовать, — как, в частности, на том приеме, который я посетил вместе с Робером де Сен-Лу, — и он вскидывал свою шелковистую голову с гордым хохолком под золотой эгреткой слегка ощипанных волос, движения его шеи становились настолько гибче, высокомерней, кокетливей, чем у обычных людей, что из любопытства и восхищения, внушаемого им, отчасти светского, отчасти зоологического, уместно было задать вопрос: находимся ли мы в Сен-Жерменском предместье или в Зоологическом саду, наблюдаем ли пересечение гостиной или прогулку по клетке, знатного барина или птицы. Впрочем, возвратное явление крылатой, остроклювой и быстроглазой элегантности Германтов теперь служило его новому пороку и позволяло держать себя в руках. Но чем чаще Робер к ней прибегал, тем больше он казался бальзаковской «теткой». Немного фантазии, и щебет подошел бы к этому толкованию не меньше, чем пух. Он декламировал фразы, представлявшиеся ему «гранд сьекль»