Самыми примечательными в нем были Бахчанян и зарплата. Издатели приносили нам деньги в полиэтиленовом мешке из супермаркета «Price Rite», что в переводе означает «правильная цена» с ошибкой. Мы тоже так считали, но исправить ее не могли, ибо получали жалование теми самыми однодолларовыми купюрами, которыми покупатели расплатились за наш журнал в газетном киоске.
Ни до, ни после «Семи дней» мне никогда не приходилось видеть столько грязных денег. Многие были вымазаны то ли кровью, то ли помадой. Вашингтону, как вождям из наших учебников, пририсовывали очки, трубку и гениталии. Иногда на банкноте читался записанный впопыхах телефон, и меня подмывало по нему позвонить, но я стеснялся акцента и боялся абонента.
Раз в неделю мы долго делили кучу денег на три и удивлялись, как мало выходит на нос, особенно – Бахчаняна, у которого он был больше моего, но совсем другой – ассирийской, как мы специально выяснили в музее – формы.
Журнал «Семь дней» оказался выдохшимся шампанским. Мы имитировали пропавший энтузиазм, стараясь потакать тому неизвестному читателю, от чьего доллара мы напрямую, а не метафорически зависели. Для него мы печатали из номера в номер остросюжетную и маловразумительную «Хватку шайтана», рассчитывая, что роман понравится этому неприятному субъекту. Поскольку я ни разу его не встречал, мне он казался привидением капитализма, бездомным духом наживы, который, словно тень отца Гамлета, лезет не в свое дело и портит настроение. Хорошо еще, что, откупившись от него «Шайтаном», мы отдавали остальные страницы Бахчаняну.
Вагрич служил тайной причиной и очевидным оправданием всей затеи. Журнал стал его вотчиной, которой он распоряжался как собственной галереей или, даже, музеем. Пользуясь нашим безоговорочным восхищением, Бахчанян перевернул доску: своими текстами мы оформляли его картинки. Когда мы не знали, что к ним написать, Вагрич пожимал плечами, и журнал печатал его работу на развороте. Так выходил плакат размером с дверь холодильника. Например, вареный омар с популярным у тогдашних пацифистов лозунгом «Лучше быть красным, чем мертвым».
Неисчерпаемый Вагрич работал во всех жанрах. Иногда это были загадки для начинающих: «На Красной площади стоит, в нем кое-кто в гробу лежит». Иногда лозунги: «Бей баклуши – спасай Россию». Иногда – словесный зверинец, в котором мирно паслись иисуслик и броненосец «Потемкин».
Поскольку все это отпугивало консервативных, да и любых других рекламодателей, журналу пришлось обзавестись своей доской объявлений. Их Вагрич сочинял от чужого, но хорошо знакомого лица: «Дам сдачи. Мохаммед Али», «Изменю родине с матерью. Эдип». «Ищу приключений на свою жопу. Лимонов». «Куплю картошку в мундире. Генерал Григоренко». Я до сих пор не могу понять, почему Вагрич всем нравился, включая тех, над кем он издевался особенно обидно, как это было с Алешковским, которому Бахчанян приписал объявление «Подрочу на скорую руку», намекая на «Николая Николаевича».
Юз явился в Америку в ореоле славы этого знаменитого романа. Битов надеялся увидеть его в «Литературных памятниках», Бродский назвал Алешковского «Моцартом языка», мы – не могли пройти мимо и для знакомства зазвали Юза на рыбный базар. Фултон-маркет обслуживал оптовиков Нью-Йорка и закрывался с рассветом. Поэтому вместо парадного ужина пришлось устроить обильный завтрак, продолжавшийся до заката и переваливший за него. Главным блюдом стал омар ростом со школьника, главным развлечением – виртуозный мат, которым славился Алешковский.
Однако и у него было что-то святое, как выяснил Вагрич, сделавший для новой книги Юза обложку с всевидящим оком. Работа понравилась, но разомлевший от похвал Бахчанян признался, что глаз принадлежал Сталину. Этого Алешковский не вынес, хотя инцидент был случайным. Вагрич просто утилизировал отходы производства – у него повсюду валялись ошметки сталинских портретов.
Одержимый вождями, Бахчанян и сам в них играл и других втягивал, заставляя рисовать Сталина таким, каким старые его помнили, а молодые – представляли.
– Советские вожди, – говорил Вагрич коллегам, – самое оригинальное из всего, что нам удалось вывезти с родины. Абстракционизмом запад не удивишь, то ли дело – портрет Сталина, а лучше – его мавзолей, который хорошо бы устроить в Централ-парке.
