– Без него, – говорили эксперты, – нет смысла соваться на Запад.
Я так и не понял, почему, но рашпиль, тиски и струбцина заняли свое место в двух из 17 чемоданов. В других помещались семейный архив, кастрюля, запас белья, бабушкина перина и пищевой НЗ: не портящаяся на чужбине твердокопчёная колбаса, югославские пакеты с куриным супом «Кокоша юха», справедливо считавшимися манной эмигранта, а также елочные игрушки на первое время. С этим багажом нам предстояло отправиться на вокзал после того, как мы исчерпаем прощание торжественными проводами. Они, объединяя в себе тризну, акт гражданского неповиновения и грандиозную пьянку, требовали мужества, здоровой печени и отчаяния. Прощаться приходили либо те, кто готовился к отъезду, либо те, кому было нечего терять. Часто это были одни и те же люди.
Оставив загашник на дорогу, мы вложили все оставшиеся деньги в водку. Не удивительно, что я ничего не запомнил, кроме спящего у входных дверей Лёвы, в обычные, а не праздничные дни торговавшего раритетами в букинистическом магазине. Присыпанный перьями из разодранной в вакханальном экстазе подушки, он, объединяя античную мифологию с христианской, походил на усопшего ангела.
На перрон нас провожала страшно помятая, будто с картин Босха, толпа. Мы шатались, пассажиры шарахались. Когда мы ввели в купе покорившуюся судьбе тетю Сарру, погрузили 17 чемоданов, Вайля и марксиста Зяму, провожавших нас до Бреста, я понял, что не успел сделать главного: в последний раз поваляться на диване с книжкой и сказать бабушке то, что всю жизнь хотел.
2
Поезд дальнего следования отчаливал так плавно, будто считал себя кораблем. За окном неторопливо уплывали в прошлое не успевшие опохмелиться друзья и близкие. Из виду навсегда исчезли родные шпили. Не зная, как к этому отнестись, мы отправились глушить преждевременную тоску. В вагоне-ресторане уютно бряцал судок с солянкой, но водки все равно не хватило. В Минск, где мне не довелось до тех пор бывать, поезд приходил в пять утра и стоял 15 минут, но я все равно нашел у кого купить прощальные пол-литра. Я все еще был на родной земле, которая кончалась в Бресте. На границе мы наконец расстались с друзьями.
– Ариведерчи, – легкомысленно бросил Вайль, рассчитывавший нагнать нас в Риме.
Растроганный Зяма меня обнял и попросил не очернять родину.
– Думаю, она справится без меня, – высокомерно ответил я и шагнул в будущее, открыв матовую дверь таможни.
За оцинкованными, как в морге, столами чиновники лениво потрошили багаж лысого еврея. Юля и нервничая, он рассказывал им анекдоты про Рабиновича. Таможенники смеялись, но не теряли бдительности, встряхивая носки, перелистывая страницы и ощупывая швы.
Когда – и очень нескоро – дело дошло до нас, таможня начала с книг и бумаг. Заметив «Ивана Денисовича» в домашнем переплете, усатый дядька в зеленой форме посуровел:
– Солженицын, – сухо объяснил он, – к провозу запрещен.
– На Запад?
– Куда угодно.
Вслед за Александром Исаевичем в кучу запретного угодили домашний фотоальбом, дипломная работа «Булгаков и мениппея», которой я надеялся поразить просвещенную часть Запада, и классный дневник с замечанием моей первой и до сих пор не прощенной учительницы Ираиды Васильевны. Время шло, досмотр не кончался, венский поезд уходил, а мы все еще не могли проститься с отчизной.
– Ничего страшного, – объявил старшой, – отправитесь следующим.
– В Варшаву?
– Один хрен.
Не считавшаяся полноценной заграницей Польша была паллиативом, но располагалась на полпути.
Попав, наконец, в поезд и оставшись без попутчиков, мы очумело озирались, и, боясь пропустить польскую столицу, выскочили на остановку раньше. Осознав по беспроглядной тьме Варшаву-товарную, мы влезли обратно на ходу, пихая в спину тетю Сарру. Она не роптала. С момента отъезда к ней частично вернулся разум. Приняв эмиграцию за эвакуацию, она решила, что мы не едем к немцам, а бежим от них, притворяясь, как это было с ней в прошлый раз, цыганами.
За цыган нас и приняли на столичном вокзале. Больше всего мы боялись остаться без билета и застрять на территории Варшавского пакта. Дожидаясь утра, мы раскинули табор возле еще закрытой кассы. Пока Сарра завтракала сваренными про запас крутыми яйцами и сторожила 17 чемоданов, я отправился осматривать достопримечательности, не рискуя удаляться от вокзала дальше первого магазина. Мне не удалось узнать, чем он торговал, ибо витрину украшала прозрачная ваза с тысячью гвоздик: половина – белых, половина – красных. Сняв на всякий случай кепку, я отправился обратно, оставив Польшу на потом.
