Я любила, когда Латчинов присутствовал при моей работе: все шло тогда гладко.
Эдди слушал его с интересом, не кричал на меня, позировал смирно и долго.
Латчинов, конечно, давно догадался о наших отношениях, ведь Старк ничего скрывать не умел. Он относится к нам обоим просто и тактично. Он является всегда с каким-нибудь презентом: то это конфеты или фрукты, то статуэтка, то просто журнал с забавной карикатурой.
Он несколько раз намекал, что готов заплатить за моего Диониса какую угодно цену, но Старк решительно объявил, что картина – наша и будет висеть у нас в гостиной.
Ну, это еще посмотрим! Я не страдаю самомнением, но думаю, что мой Дионис заслуживает лучшей участи. Может быть, я слишком переоцениваю его, но я желала бы видеть его в большой галерее, а не в буржуазной гостиной.
– Тата, ты подумала о бумагах? – спрашивает Старк, отдыхая с газетой на диване.
У нас перерыв, и я по его просьбе медленно хожу из угла в угол. Васенька только что явился и греется у камина.
– О каких бумагах?
– Для свадьбы.
– Для какой свадьбы?
– Для нашей. Что с тобой, Тата?
– Зачем нам венчаться? – удивляюсь я.
– Как зачем? А наш ребенок?
– Так что же?
– Почему же ты хочешь, чтобы он не носил имени отца?
– Да ведь мы будем жить во Франции – запиши его на свое имя.
– Но если мы не повенчаемся, ты останешься русской подданной, и ребенок твой будет незаконным! Ты удивляешь меня, Тата! – говорит он, спуская с дивана ноги в золотых котурнах.
– Ах да! Ну хорошо.
– Странный тон у тебя! Точно тебе нет дела до твоего ребенка! А я желаю, чтобы он был законный, чтобы какой-нибудь дурак не смел бросить ему прозвище «batard», чтобы он не стыдился потом своих родителей.
– Ну хорошо, хорошо. Повенчаемся. Когда хочешь?
– Конечно, как можно скорее. Как только ты окончишь свои дела, мы едем в Париж. Меня настоятельно туда требуют, теперь я не могу забрасывать свои денежные дела и должен усиленно работать, чтобы дитя не нуждалось. Я надеюсь, что через месяц мы будем женаты.
– Ну ладно.
– Мы, Татуся, повенчаемся, кроме мэрии, и в англиканской, и в православной церквях.
– Это уж, кажется, лишнее.
– Нет, нет, Тата, – умоляет он, – мне этого так хочется, ты меня огорчишь.
– Ничего, ничего, мамаша, – вмешивается Васенька, – ничего, так покрепче будет.
Я молчу. Мне все равно! Венчайте меня по православному, по-англикански, в синагоге, в пагоде… в пирамиде наконец, если вам это угодно!
Старк ушел куда-то, и я пользуюсь случаем прочесть письмо из Петербурга. При нем я не могу читать этих писем.
Известия меня ужасно расстроили: заболела Марья Васильевна, Катя везет ее в Петербург. Илья пишет, что у нее какая-то внутренняя болезнь и доктора в Тифлисе советуют сделать операцию. Илья опасается, что это рак, в их семье все умирают от рака. Он очень удручен, это видно по письму.
«Я даже рад, – пишет он, – что ты останешься лишнее время в Риме, пока маме будут делать операцию». Я не нужна, не нужна ему, он не зовет меня разделить с ним горе, пережить тяжелое время вместе. Пусть, это так и надо, но мне невыносимо тяжело.
Я приеду, буду собирать мое имущество, укладывать, разорять гнездо, к которому привыкла, в котором была счастлива, с которым так сжилась. Там я жила свободно, свободно работала…
Зачем я об этом думаю? Это все кончено, кончено. О, как тяжело, как мне невыносимо тяжело! А слез нет…
Старк сегодня очень весел. Я ему сказала, что он позирует в последний раз, и это привело его в восторг.
Он шалит, смеется, уверяя, что ему надо размяться, схватывает рапиру и начинает гоняться за Васенькой. Они прыгают через стулья, роняют подрамники.
Входит Латчинов.
Он, как всегда, спокоен и шутливо изящен. Он подносит мне букет орхидей и, обращаясь к Старку, говорит:
– Конечно, когда вы существовали в отдаленные века, вам приносили в жертву гранатные яблоки, розы, белых козлят, а теперь при вашем втором воплощении, в наш век прозы, вот вам сигары. Попробуйте, я достал их случайно, кажется, недурны.
Он передает Старку коробку и прибавляет шутливо:
– Сегодня против обыкновения Дионис, кажется, не гневается?
– Да уж лучше бы сидел сычом, как всегда, – говорит Васенька, выходя из алькова, куда Старк загнал его, – а то расшалился, сладу нет, чуть мне глаза не повыколол.
