Его рука обвивала мою талию, я чувствовала его дыхание на своем плече и не обратила внимания на этот уголок.
Теперь я о нем вспомнила и бегу туда.
Милый, как меня трогает это внимание, эта заботливость. Тут все, что надо: акварель, пастель, даже сверток холста и мольберт.
Хватаю цветные карандаши и тихонько возвращаюсь.
Слишком темно, и я откидываю уголок портьеры. Торжествующее итальянское солнце! Я забыла, что оно не любит шутить, оно врывается властно.
Старк быстро открывает глаза… Руки его ищут меня. Он хочет вскочить с постели…
Мой Дионис найден!
– Ради бога, не двигайся! Останься так! – кричу я в восторге.
Он делает одну из своих красивых гримасок и замирает, лукаво глядя на меня. Он знает, что красив и что я им любуюсь.
Когда я возвращаюсь в мою мастерскую или иду куда-нибудь, я могу думать. И я думаю: что, собственно, в нем так сводит меня с ума? Теперь я уверена, что это именно какая-то женственность. Женственность движений, это грациозное кокетство, эта небрежная томная лень, и рядом с этим детская живость и веселость.
Как художница я в восторге от его тела. Это нежное и сильное тело с тонким станом – безукоризненными руками и ногами, оно тоже немного женственно, но это именно то, что мне надо для моего Диониса.
Вся любовь его, страстная и нежная, – красивая любовь. За эту неделю он наполняет мою жизнь такими грациозными и тонкими мелочами, будто читает мои мысли.
Вчера мы стояли на Монте-Джианиколо. Я смотрела на огоньки Рима у моих ног, на звезды над моей головой, и странное чувство охватило меня. Я любила весь мир, всех людей! В эту минуту хотелось пожертвовать жизнью, чтобы сделать всех счастливыми, – мне казалось это долгом. Хоть этой ничтожной жертвой заплатить за мое огромное счастье!
Старк снимает шляпу. От его движения я опоминаюсь, смотрю на его склоненную голову и спрашиваю:
– Тебе жарко?
– Нет, я сделал это перед твоими чувствами, Тата.
На площадке у дуба Тассо темно, моя шляпа бросает густую тень на мое лицо, я не сделала ни одного движения…
А ты догадался, милый.
Хотела сегодня присесть за работу и только расположилась, как пришел Старк и утащил меня гулять, а потом к себе.
Я читала себе нотацию: у меня ничего не сделано, Люция Песка уедет скоро на гастроли куда-то в Англию, я переплачиваю деньги натурщикам, но он приходит с упреком:
– Я жду тебя уже целый час, Тата.
– Посиди, милый, здесь со мной, мне необходимо поработать.
Он садится. Мы болтаем, но я вижу его глаза, слышу его голос, страсть начинает охватывать меня, я бросаю кисть и говорю:
– Пойдем гулять.
Мы уезжаем за город и там, прижавшись друг к другу, медленно ходим между кустами осенних цветов, полные страсти, и говорим друг другу слова, от которых кружится голова, темнеет в глазах.
Нужно написать домой толковое письмо. Я здесь уже три недели, а отделываюсь открытками, пишу, что страшно занята, что подробности письмом. С моей стороны отвратительно, скверно не написать всей правды Илье. Надо все сказать. Но не могу, не могу… Лучше я скажу все лично, когда вернусь, ему будет легче. Не могу я теперь об этом думать.
Сегодня выговорила себе день и упросила Старка не приходить.
– Целый день без тебя?! – капризно-детским тоном удивляется он. – Я ведь не мешаю тебе, я сижу смирно.
– Радость моя, когда ты тут, я не могу ничего делать, ни о чем думать, кроме тебя. Разве ты смог бы подсчитывать твои доски, когда я сидела бы около тебя?
– Конечно, нет.
– Ну так дай мне подготовить самое необходимое. Завтра я весь день с тобой.
– Хорошо. Я начинаю ненавидеть твое искусство. Делать нечего, это слишком сильный соперник. А я напишу все письма, совсем запустил дела.
– Вот и отлично.
– Но завтра, Тата, я приду раньше. Да? – Он вынимает из петлички бледно-лиловую хризантему, втыкает мне ее в волосы, целует в щеку и идет к двери. У дверей останавливается и задумчиво спрашивает: – Ho вечером ты не будешь писать?
– Да. Но мне хочется лечь сегодня пораньше, чтобы хорошенько выспаться, мне нужно завтра встать в восемь часов.
– Мы ляжем рано, и ты выспишься.
– Нет, нет! Пожалуйста, – говорю я поспешно, – оставь меня сегодня одну.
