— Да откуда ж они лезут?! А у этого чего спрашивать?
— А чего хочешь. О житье-бытье, о неприглядном и асоциальном в здешней местности… Пущай он гадостей каких-нибудь по-рассказывает. А нет — мы его князь-волку скормим. Скотина-то у нас — не кормленная.
Терентий тяжко вздыхает и идёт искать ещё бересты для протокола допроса.
Кто это выдумал, что детектив — остросюжетно, динамично, захватывающе…? Тоска. Ждём. Ждём неизвестно чего. Ждём хода противника… Который должен дать однозначное подтверждение воровским наклонностям здешнего «хозяина жизни».
Посвежело и я перебрался в дом. Кажется, даже начал придрёмывать, как вдруг Курт вскидывает голову, отворяется дверь и — предо мною… Катерина Ивановна.
Вот блин… Не пронесло…
Не по Достоевскому. У Федора Михайловича девушку никто не видел. У меня… За её спиной стоит Ивашко и виновато сообщает:
— Тута… это… девка с… с девкой. Сильно к тебе просятся.
— А вторая где?
Из-за плеча Ивашки выглядывает испуганная мордашка Агафьи.
— Отошли людей прочь.
Катерина стоит на пороге, прямо глядит на меня, тёмные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу, есть нерешительность.
— Мне роба сказала, что ты дашь серебра, если я приду за ним… к тебе сама. Я пришла… давай деньги!
Не выдержала, задохлась, испугалась, голос пресёкся, а концы губ и линии около губ задрожали.
12 век — не 19. Три сотни гривен — под пуд весом. Это тебе не казначейские билеты, которые нежная девушка-институтка может и в корсажик засунуть. При крупных денежных сделках в «Святой Руси» обязательно присутствует специфический персонаж: грузчик по серебру.
Поэтому со служанкой пришла. И то, что она Агафью не сестрой, как у Достоевского, а рабыней называет — разница эпох. Ежели здесь всякую… батюшкой-дедушкой-дядюшкой сделанную — сестрой называть — так и пороть некого будет!
«Обмерил я её глазом. Красавица. Красива была она тем в ту минуту, что она благородная, что она в величии своего великодушия и жертвы своей за отца. И вот от меня она вся зависит, вся, вся кругом, и с душой и с телом. Очерчена».
У Мити Карамазова вынесло мозги. От вдруг привалившей власти над человеком.
Увы вам, я — не Митя. Рассуждать о том, какой я весь из себя злой клоп, мерзкий скорпион и ядовитая фаланга — мне не свойственно. Я это и так про себя знаю. И вообще — все так живут.
Там, где Достоевский видит пример самопожертвования благороднейшей души, я вижу попытку укрывательства казнокрада и покрывания убийцы. А ещё — беззастенчивую эксплуатацию широких народных масс и эгоистическое стремление спасти свой, аномально высокий для здешнего «святорусского социума», личный уровень потребления.
Батя её — вор. Причём самого наипоганейшего типа. Выдавливая из крестьян серебрушки, он использует для этого государственный налоговый пресс, государственную систему управления. Использует иллюзии людей в части патриотизма, преданности государю, их стремление к законности, порядку. К — «жить нормально».
Грубо говоря, люди скидываются на общее дело, на общие нужды. А он «общее» — превращает в своё частное.
На этом ворованном — вырос сей прекрасный, едва ли начавший распускаться бутон. Полный девической невинности и чистоты… Великолепно применяющий обширный набор грубых ругательств. Набитый собственным изначальным, прирождённым, с пелёнок взлелеянным, превосходством над всяким простонародьем, смердством, быдлом… Над народом русским. Воспитанный в сословной спеси: в боярской гордости, «в величии великодушия и благородства». У крестьянок этого гонора нет — им надо работать, им надо кормить детей, крутить эти варварские ручные мельницы… И — платить налоги. Которые потрачены, в том числе, на выращивание вот этого… «тюльпана в юбке».
Эта девица — «кровосос второго порядка». Она — из бенефициариев воровства. Она существует и процветает за счёт своего отца. Который казнокрад и махинатор.
Почему Фёдор Михайлович, при всей своей любви к морализаторству, к возвеличиванию православия и русского народа, весьма нейтрально относится к казнокрадству? Которое и состоит в обворовывании именно русских православных? Не знаю…
