Не думаю, что Катерина — непосредственная соучастница сделок папашки, но её существование, образ жизни, внешность, осанка, здоровье, тряпки и украшения… — от краденного.
Теперь, когда возникла опасность, что прежнее безбедное существование прекратиться — она кинулась его спасать. Себя — прежде всего. Ну, и папеньку своего, как неиссякаемый источник всякого «вкусного и сладкого». Включая «выгодную партию» — брак со старым мерзким казначеем, гарантирующий дальнейшее «благородное» существование.
Впереди у Катерины Достоевского по логике и обычаю — нищета и бесчестие, прозябание в приживалках и беспросветная борьба с нуждой. А у здешней Катерины ещё хуже.
В «Святой Руси» по таким делам идёт полная конфискация имущества с продажей в рабство всех «чад и домочадцев». Впереди — рабский ошейник и поротая спина. Очень прямая, стройная, благородная девичья спинка. Поротая плетью. Она перспективу такую, хоть бы и не осознанно, интуитивно — чувствует.
Вот, ухватившись за совершенно глупую мою фразу, навеянную лишь идиотским ассоциативным кретинизмом, она углядела здесь возможность вывернуться. «Прикрыть свою задницу». Стандартным женским способом — своей «передницей». Поработать проституткой. Отдаться за деньги, за очень большие деньги. Хоть — кому, хоть — «клопу злобному», хоть — «скорпиону ядовитому». Лишь бы заплатил.
«Теперь ты украшение стола
И тысячи твой стоит туалет
Любой, кто заплатил, имеет все права
Лишь мне с тобой встречаться смысла нет».
Шлюха, но с капризами.
«И вот вдруг мне тогда в ту же секунду кто-то и шепни на ухо: «Да ведь завтра-то этакая… и не выйдет к тебе, а велит кучеру со двора тебя вытолкать. «Ославляй, дескать, по всему городу, не боюсь тебя!».
Взглянул я на девицу, не соврал мой голос: так конечно, так оно и будет. Меня выгонят в шею, по теперешнему лицу уже судить можно».
Едва минует угроза огласки папашкиного преступления — я стану «нонгратой». Которого, при всяком удобном случае — надо пришибить. А если я мявкну, типа — «ославлю девушку», то посадник, в соответствии со статьями «Русской правды», своей властью так взыщет…
«Закипела во мне злость, захотелось подлейшую, поросячью, купеческую штучку выкинуть…».
Нет, ребята, врать не буду. Пьеса, может, и похожа, да персонажи иные. Я — не Карамазов.
— Раз пришла — раздевайся.
Она вздёрнулась. Как от удара плетью. Носик ещё выше задрала. Платок потеребила. Страшно ей. А я улыбаюсь. Не, не по волчьи! Я ж её грызть не собираюсь! Так только… дырочку проколупаю. Улыбочку делаем соответствующую. Похотливо-многообещающую.
Вообще-то, мужчины в этой фазе прелюдии всегда очень много чего обещают. Много больше, чем смогут. Взрослые женщины это знают и автоматически делят на два, на четыре, на восемь… Но эта-то — ещё не в курсе.
— Изволь серебро показать.
Храбриться, дурочка. Твёрдость характера демонстрирует. Тебе бы бечь отсюда надо быстренько, а не понты кидать. Я ж ведь не только тельце твоё, на боярских перинах взлелеянное, оттрахаю, но и душу твою, жизни ещё не пробовавшую, отымею.
— Вот.
Я пнул ногой мешок, в который убрал пояс от скотника. Развязал горловину, показал кармашки с гривнами и ногатами.
— Три сотни кунских гривен. Пересчитывать будешь?
Она заворожено смотрела на мешок серебра. У её папашки в обороте в разы больше, но, столько сразу — она не видела.
Нет, ошибся. Дело не в завораживающем зрелище кучи серебра, дело в её надежде избежать необходимости исполнения обещанного. В гибели этой надежды.
До этого момента «исполнение подвига самопожертвования» представлялось ей чем-то отдалённым, умозрительным. «Может, и пронесёт». Даже если и не пронесёт, случится, то как-то… обобщённо. «Вот я — до, вот я — после». Уже — героическая.
А вот детали, подробности, проза жизни… «Как тут ходят, как сдают»… Сдают-ся.
У неё задрожали губы, она даже сделала шаг назад. Но я не пошевелился.
Конечно, если я сейчас начну «исполнять первую скрипку» — предлагать, направлять, уговаривать… как обычно для меня при общении с женщинами… Она по-сопротивляется, по-отнекивается, но не сильно. Потом соблаговолит позволить. Уступит, потерпит.
