Посадник сперва отнёсся к новости пренебрежительно, но, подумавши, озаботился.
Можно было просто послать стражу. Но у меня, это Ряха видел на Бобылёвском волоке — княжеская грамотка. Да и боярский сын — не лодочник мимопроходящий, просто за «не по ндраву» — в поруб не кинешь. Опять же — в команде бойцы. Будет свара — быть крови. А потом шум, разговоры…
Другой вариант: ночью людишек моих на подворье вырезать — тоже не хорош. Громко будет, «разбойники в самом Вержавске, у посадника под носом, людей торговых режут!»… Некрасиво.
Сыскался, однако, вариант, о котором я даже не подумал.
«Красиво», по мнению посадника, потравить пришлых зельем. А как попадают — придёт невеликая группа особо доверенных. Быстро придёт — с соседнего подворья. И недотравленных… успокоит. Кого прямо на месте, кого — в посадниковом порубе уже в процессе розыска и сыска. «Не дожил бедняга до светлого дня. Помер от слабости да болести. На все воля божья».
Но я же, факеншит, дерьмократ! Меня ж гады-большевики с детства выучили, что пайку под одеялом в одну харю схавывать — неприлично. Вот мои люди и скинулись припасами с хозяином. Общий обед на всех присутствующих. А хозяйский мальчонка углядел, да и попробовал. Прямо из общего котла, горяченького.
«Горяченькое» получилось — «аж до слёз». Его матери. Она сейчас в хлеву с мужем сидит, головой в стенку молотит, в рот платок набивает. Чтобы не кричать, не выть по сынишке покойному в голос. Я не велел тишину рушить.
Особая новость в том, что по волости, по Вержавлянам Великим ходит князев окольничий по своим делам. Вроде, через день-два-три должен быть здесь. Это Ряха в детинце услыхал. А я-то и не знал. Афанасий, может, не просто так меня спешно погнал…
Теперь вопрос о закреплении доказательной базы: тащить Ряху в Смоленск? А его показаний достаточно будет? А то скажут: Ванькин слуга, врёт — как хозяин велел. А в застенке… скажет — что дознаватель спросит. Опять же: он рассказывает о ему известном. Ни о «круговращении» княжеского серебра, ни о судьбе Афанасьего человечка… Ничего.
Вот я потащу его, три раза эти «сто вёрст с гаком/без гака», а в конце «пшик»? Тогда мне лично — «бздынь».
Дёрнул Терентия:
— Возьми бересту да запиши показания. Даты, места, суммы, имена. Отдельно — по его службе у казначея. Особо — по связям с чтецом епископским. По разбою да душегубству посадниковым. Душегубство должно быть — народ-то видит. А деньжищи здесь такие крутятся — маму родную зарежешь. Поспрашивай.
Хороший мальчик. Но домашний. Интеллигентный. Как Ноготок начал щепочки стругать, да подопечному объяснять — куда он их ему вставит, Терентий весь белым стал. Ничего, привыкнет. Это тебе не горничных за попки щипать, да лакеям оплеухи раздавать. Попал к «Лютому Зверю» — сам зверем станешь.
День постепенно перетёк в вечер. У нас ничего не происходило. Людей своих, кто свободный, отправил спать. Тихо, жарко. Только Николай, вышедший по нужде, глянул через забор на озеро и удивился:
— А «дыровёрт»-то, на лодейке-то, шибко так вдоль берега. И куда бы это он?
Куда надо. Меньше знаешь — крепче спишь. Спи, Николай, фиг его знает — чего с нами ночью будет.
Время тянется, солнце нехотя опускается, коров прогнали, рыбаки на берег вернулись, вороны собрались в здоровенную стаю и улетели ночевать за озеро, на могильник, сумерки начинаются…
Едва начало смеркаться — у соседей не выдержали нервы. Один сунулся в ворота. Типа:
— А вот не найдётся ли у добрых людей…
— Пшёл нах…
Чарджи у ворот вся эта тягомотина так утомила… Не открывая глаз, он начинает тянуть саблю из ножен. Любопытствующий мгновенно исчезает. И лезет любопытствовать с другой стороны забора. Идиот…
Интересно наблюдать за Куртом. Вот он лежит в теньке и спит. Проснулся. Но не двигается. Только глаза и уши. Потом поднялся и потрусил. Неспешно так. А вот за амбаром что-то мявкнуло. Человеческим голосом. Сходить посмотреть? Жарко, томно, лениво… А уже и не надо: из-за амбара на четвереньках, прижав нос к земле, выползает ярыжка. А рядом идёт Курт, приставив морду к шее бедняги и изредка порыкивая.
— Ноготок, принимай следующего.
