— Как же все это изматывает: бесконечные звонки с требованиями, тупые домашние хлопоты, на работе зануды, которые — стоит проявить слабину — тебя со свету сживут.
— У тебя ужасно усталый вид.
— Знаю. Но что тут поделаешь?
— Не знаю, солнышко. Сбеги.
— В эту сигарету что-то подмешано.
— Да.
— Меня явно одурманили.
— Ага. И меня.
— Ты слегка плывешь.
— Слегка тону.
— Плывешь перед глазами.
— Сегодня у тебя очень официальный вид.
— У меня гадкое настроение. Самочувствие тоже гадкое.
— Тем не менее ты не подурнела.
— Правда?
— Ни чуточки. Все тот же боевой дух.
— Дух — то он есть, то его нет.
— Когда он есть, ты очень даже неплохо выглядишь.
— Оно очень странное — ощущение, что ты начинаешь это терять.
— Начинаешь терять что — боевой дух или красоту?
— И то, и другое. На мой взгляд, тут явная взаимосвязь.
— Так не теряй боевой дух.
— Мне кажется, мы над ним не властны.
— Ты, наверно, удивишься, но подростком я была способна на поразительные — из ряда вон — поступки. Вот последний из них: в бытность мою послушной маминой девочкой, я в шестнадцать лет сподобилась получить буквально все стипендии, так что могла поступить в самые разные университеты, как в Оксфорд, так и в Кембридж. Большинству такое и в восемнадцать лет не по силам. Причем сдавала я английский, а это труднее всего, потому что претендентов — тысячи и тысячи. Так что ума хватило. Во всяком случае, меня можно было как-то на это подвигнуть. Вообще-то мне это даже нравилось, экзамены мне давались легко. А теперь сама себя не узнаю. Почему теперь все дается мне так трудно?
— И почему?
— Наверное, потому, что большая часть моей замужней жизни сложилась неудачно. Сейчас я, если можно так выразиться, еду на одном цилиндре — вместо трех, а то и четырех, или сколько их там работает у большинства людей. Даже сущая мелочь — к примеру, я относительно сносно справляюсь с нелегким заданием, но меня хватает лишь на несколько часов, — и я сникаю. Чудно, если вспомнить, какой я была в шестнадцать лет.
— Ну-ка, подойди и поцелуй меня.
— Не хочу. Мне что-то не по себе. И не очень тянет общаться. Новый психоаналитик меня достал. По-моему, эта лабуда не для меня. Все эти деятели, по-моему, несколько жутковатые. По-моему, они слегка сдвинулись…
— Сдвинулись?
— А, это дурацкий девчачий жаргон. То есть питают нездоровый интерес… и получают удовольствие… Больше к ним не пойду. Это на меня плохо действует.
— Сколько раз ты к нему ходила? Раз десять?
— Около того.
— И когда бросила?
— Представь, сегодня. Просто позвонила и сказала, что приехать не смогу. Теперь надо будет явиться или написать, что продолжать курс не хочу.
— Но почему? Тебе не нравилось, в какие дебри он тебя уводил? Или ты просто сочла, что он дурак?
— Я сочла, что все, что я от него услышала, невесть сколько раз приходило мне в голову задолго до него. Нового — ни крупицы.
— А как он отнесся к тому, что мы с тобой наставляли рога твоему мужу?
— О тебе я ему вообще не рассказывала.
— Вообще? Стало быть, о том, что происходило в эти четыре года, он имел далеко не полное представление?
— Ты просто отвлекал меня от главных проблем моей жизни.
— Вот как? Да, сначала мне предназначалась роль отвлекающего фактора, но вышло не так. Потому что я стал искушением: вначале как источник фантазий, потом как источник каких-то возможностей, а в конце — просто разочарованием.
— Значит, ты так видишь свою роль?
— В твоей жизни — да. И сдается мне, ты именно так ее и воспринимаешь.
— Почему?
— Почему ты так ее воспринимаешь или почему я так считаю?
— Сам выбирай. В сущности, это одно и то же. Просто скажи, что ты об этом думаешь; будь то объективной правдой или тем, что ты считаешь правдой, суть от этого не изменится.
— Но ведь в этом и суть того, что с тобой произошло. Я обратил на тебя внимание. Стал за тобой наблюдать. Видел, как твое лицо заливается краской. Чувствовал, как ты дрожишь. Поначалу, когда ты сюда приходила, тебя била дрожь, помнишь? Можешь скрывать от психоаналитика все, что угодно, но что было, то было.
— Он вообще не из тех, с кем хочется откровенничать.
— Значит, он свое дело знает.
