Как же, однако, быть с внучкой? опасность ведь оставалась - и хуже всего, что невозможно было найти ответ, почему обрушивалась на детей эта опасность и защититься от нее так же оказывалось нельзя. Не запретишь же ведь внучке посещать школу.
Более, чем две недели старик вздыхал и, понурившись, смотрел в землю. Измучивши себя сам, наконец, он уже и рад был как-нибудь выбросить из головы, забыть этот противный, неразрешимый вопрос. Но беспокойство не отпускало и так просто избавиться от него было нельзя.
Существовал один такой, давно проверенный Артюком способ. Наконец, Иван Афанасьевич вытащил из чулана лыжи, обтер на них пыль, и стараясь не реагировать на супругу, которая в клубах инея высунулась в сенки из двери дома, чтобы прошипеть у него за спиной: Не зна-ю, что ты хочешь этим доказать!..- с лыжами в руках покинул двор. За городом Артюк надел на валенки лыжи и проминая ими снег, побрел к лесу, темнеющему на холме неровным частоколом, тотчас позади выгона. В лесу Иван Афанасьевич не решился удаляться от края поля, потому что, волки, которые, как известно, зимою голодные, могут кружить у города,- некогда он слышал такие истории,приблизился к первой, хотя и вихлеватой стволом сосне, обнял ее, прижался щекою к ее шершавой коре, постоял немного с зажмуренными глазами, взахлеб вдыхая воздух, а выдыхая его с затруднением, словно через помеху в горле - и начал плакать.
- Тихо-то как тут! Господи, как тут тихо!- прошептал Артюк, когда кончил плакать, все еще не разжимая веки. Он размазал на щеках слезы своею пушистою варежкой и, приподымая ею очки, уткнул ее поочередно в закрытые глаза, чтобы убрать с них влагу. Старик крепче обхватил ствол ватным рукавом фуфайки, сильно надавил на сосну боком. Ничего от его напряжения не изменилось. Им овладело чувство, что сосна не заметила его даже. Она по-прежнему недвижно уносила стволом ввысь, далеко вверх над Иваном Афанасьевичем свои ветви. Артюк, напирая на ее подножие, ощутил, до какой степени мал он против нее. Несколько времени он вслушивался в безмолвие огромных деревьев. Беспокойство и обида в груди его начали вдруг уменьшаться, сделались незначительными, угасли. Он подождал, обвыкаясь с этой свободой, открыл благодарные глаза, потом опять с силой зажмурился, сморщил на лице кожу - собирался еще поплакать - но больше уже не плакалось...
С той поры и до сего дня с настроением у Ивана Афанасьевича было благополучно. Нынче утром он явился в Комитет выполнить поручение председателя. Он открыл дверь председателевым ключом, вошел в комнату, прицепил на вешалку свою кепку и выблекшее демисезонное пальтишко и воссел за письменный стол председателя делать праздничный перечень ветеранов. Осторожно достав из ящика стола несколько листов писчей бумаги и чертежные принадлежности, старик с особой тщательностью выграфил бумагу и начал заполнять список. В нешироких столбцах с заголовками "Часы" и "Водка" ветераны были должны расписываться собственноручно за подарки к 9 Мая, на которое
Комитет планировал выдать каждому из них в честь праздника по бутылке водки и по "командирским" часам. В узкий столбец - для порядковых номеров и в основной столбец - для фамилий, имен и отчеств данные на ветеранов обязан был занести комитетский писарь, то есть, Иван Афанасьевич Артюк.
Ивана Афанасьевича выдвинули на должность писаря не от того, что он имел каллиграфический почерк или приличное образование - все обстояло в точности наоборот: почерком он обладал самым трясучим и неразборчивым, грамоту же старик вовсе почти не знал. Состав городского комитета ветеранов войны подбирался по армейскому принципу: председателем комитета был избран подполковник авиации в отставке Семенов, как старший по званию среди всех местных ветеранов; казначеем назначили Щеглова, отставного офицера по хозяйственной части, а писарем был определен к ним Артюк, у которого в военном билете стояла отметка, что после пулевого ранения в грудь и лечения в 1742-м эвако-госпитале, он нес воинскую службу с 1942 по 1945 год в качестве писаря 170-го стрелкового полка.
