Немного обескураженный, капраз скривил губы и качнул головой.
- Объективно вы правы, - вдруг сказал он, как бы немного смягчившись, - но вот по существу... У Эдуарда трудный характер. Однако вам учиться вместе целых четыре года и поэтому надо искать общие точки соприкосновения, а не расхождения.
- Почему вы об этом говорите мне, а не ему? - спросил Егор, начиная волноваться. - В чём я, собственно, виноват перед ним?
Владимир Несторович поднялся и, как бы успокаивая, опустил тяжёлые ладони на Егоровы плечи.
- Да никто и ни в чём вас не обвиняет. Но я же просто чувствую, что между вами постоянно идёт какое-то совершенно бессмысленное противоборство. Вы как два молодых барана упёрлись друг в друга лбами. До добра это ни его, ни вас не доведёт.
- Могу дать слово, что я первый никогда не начинаю. Но и пятиться ни перед кем не собираюсь.
- Да поймите же вы, Непрядов! Я обращаюсь к вам как к старшине класса, который помимо всего прочего просто обязан быть воспитателем, рассудительным и дальновидным человеком... Вы же все одна семья. Да что вам делить - всего у вас пока что поровну. Годы курсантские летят быстро. И оглянуться не успеете, как разбросает вас по всем флотам. Но чувство вот этой самой семьи у каждого из вас на всю жизнь останется. Вы и потом, спустя много лет, всё-таки не сможете друг друга позабыть - каждого, со всем его плохим и хорошим. Только пусть всё ж между вами останется больше хорошего. Вот поэтому я и прошу вас, Непрядов, постарайтесь быть дальновидным. Надеюсь, вы понимаете меня...
Непрядов кивнул, хотя наперёд знал, что первым Эдуарду руки не протянет.
- Хочу верить, что вы станете друзьями, - подчёркнуто громко произнёс начкафедры и протянул Непрядову журнал.
Но вскоре настали события куда более важные и значимые, чем его личные отношения с Чижевским. Однажды весь их класс вместо самоподготовки пригласили в парткабинет. Капитан третьего ранга Свиридов, как всегда решительный и твёрдый, в строго доверительной форме принялся зачитывать послесъездовское письмо Центрального Комитета, поражавшее всех своим необычным откровением и жёстокой правдой.
- Культ личности привёл к нарушениям норм партийной и государственной жизни, социалистической законности, нанёс серьёзный ущерб партии и советскому обществу, развитию социалистической демократии, - резал фразы Павел Мефодиевич. - Но не изменил и не мог изменить природы советского общественно-политического строя...
Слушая ротного, Егор испытывал странное чувство растерянности и личного стыда, словно он сам в чём-то серьёзно провинился. На память пришли слова некогда любимой нахимовской песенки, которую они совсем ещё недавно вдохновенно пели:
Вперёд мы идём,
И с пути не свернём,
Потому что мы Сталина имя
В сердцах своих несём...
И вот получается, всё это блеф, хотя и говорят, что из песни слова не выкинешь. Оказывается, было множество безвинно страдавших людей. И в то же время был он, подранок войны, свято веривший всему тому, что им говорили об Иосифе Виссарионовиче, о его "мудрой прозорливости, гениальной силе мышления и полной непогрешимости". Что это, всеобъемлющая религия самообмана, которая разумелась сама собой? Ведь он, Егор Непрядов, "верил и молился" не меньше других. Да и могло ли быть иначе?
Поэтому мелькнула мысль: что-то здесь не совсем так...
Слишком чудовищной казалась правда, которую мозг был не в состоянии сразу переварить.
И потом, как же всё услышанное соотнести с величайшей Победой в минувшей войне, которая уже сама по себе представлялась немыслимой без имени Верховного главнокомандующего...
Но с другой стороны, как узнал Егор, дед его безвинно отсидел несколько лет в магаданских лагерях. Спасли его лишь заслуги в научном мире да заступничество самого Патриарха Всея Руси...
Ведь и отец, по словам дядьки Трофима, шёл в бой, как и все, со словами "За родину, за Сталина!" И недаром же его называли неистовым мичманом, который рвался в бой.
От невесёлых размышлений у Егора к вечеру разболелась голова, хотя простуды не чувствовал. Такого с ним никогда ещё не случалось. Он сидел на койке, упёршись локтями в коленки и положив подбородок на ладони. Рядом пристроились дружки. Мичман хотел было им сделать замечание, чтоб не рассиживались, но лишь махнул рукой и вышел, глубоко при этом вздохнув. Видимо, и у него на сердце кошки скребли.
