Стараясь не шуметь, Егор осторожно пробрался в канцелярию, не спеша разделся и залез под одеяло. Уснуть никак не удавалось. За стенкой, в командирской комнате, негромко разговаривали. Однако в ночной тишине без труда угадывалось каждое слово.
"Командир зачем-то вернулся, - определил Егор, - и не лень ему среди ночи с Теняевым болтать..."
За стенкой звякнули стаканы. Кто-то крякнул.
- Нет-нет, - продолжал помощник разговор. - Я на тебя, Гур, не обижаюсь, это твоё личное дело ставить себя так, будто мы друг против друга всегда на положенной дистанции, будто наши койки четыре года в училище не стояли рядом. Как говорят, всяк по-своему с ума сходит... Если ты считаешь, что старая дружба с однокашником по твоему авторитету ударит, тем хуже для дружбы. А может, вовсе не было её? Просто так, мираж, туман, пустота. Встретились два человека и разошлись, чтобы потом в упор друг друга не видеть...
- Не стоит утрировать: что было, то было. Ещё неизвестно, как бы ты повёл себя на моём месте.
- Да уж как-нибудь иначе. Во всяком случае, не ошарашил бы отчуждённостью.
- Это в тебе, Теняй, обида разбухает, как грибница после дождя. Только я-то здесь при чём? Ведь не по своей же воле занял твоё место на командирском мостике, и ты это не хуже моего знаешь.
- Конечно знаю. Впрочем, как и то, что у каждого из нас на каждой ступеньке свой разбег. Вот только жаль, что командиром я стану скорее вопреки, чем благодаря тебе.
- Не обижайся, Теняй. Но ты ещё к этому просто не готов. Проколов у тебя в море пока что предостаточно.
- Вот она, Гур, в чём твоя беда: ты видишь эти самые проколы у кого угодно, только не у самого себя. Командирская непорочность - это страшная болезнь. Наш Христофор Петрович как-то обмолвился в том смысле, что командир лодки был бы святее Папы Римского, если бы имел привилегию не признавать свои ошибки.
- Дался вам этот Христофор Петрович! Да что его вспоминать? На гражданке он давно, "козла" с пенсионерами забивает...
- На гражданке? - удивился помощник. - Вроде бы не старый ещё. А я думал...
- Мне совсем не интересно знать, что ты думаешь. И что там думал по тому или иному поводу ваш Дубко! У меня своя метода и я буду её утверждать, чего бы это ни стоило. Да поймите же вы все, бескрылое царство: я всех вас хочу растолкать, разбудить от летаргической спячки. Только получается, что никого здесь не добудишься. Прямо скажу: не повезло мне с экипажем. Минёра ещё учить и учить надо, штурмана воспитывать - с губы не вылезает. Я уж не говорю про пьяницу-акустика. Понимаешь, не на кого положиться. Да и ты, старый товарищ, не хочешь меня понять.
- Извини, но не только я - никто тебя не понимает. Один ты ничего не добьёшься, если не заставишь людей поверить в то, во что веришь сам. Не следует разрушать того хорошего, что с таким трудом создавал наш старый командир - искренности, доброты, простых человеческих отношений в экипаже.
- Человечность, мягкосердечность, - с издёвкой подхватил Жадов. - Чего не хватает нам, так это сострадания к лентяям, разгильдяям и пьяницам. Так, что ли?!
- Нет, не так. Совсем не так. А ты попытайся, Гур, поверить тому же Стригалову или Непрядову, как им верил Дубко. Ведь право же - нормальные, толковые ребята. Не дави ты на них без нужды, и они тебе горы своротят.
- Эх, Теняй. Битый час толкуем с тобой и всё впустую. Требовал и впредь буду требовать без всякой слабины с каждого, в том числе и с себя самого. Как хотите, - я душу из всех вас повытрясу, но экипаж станет первым в бригаде. Ты-то пойми меня!
- Я то пойму. Вот жена тебя - едва ли. Столько Светка не видела тебя, а ты... посреди ночи бросил её и зачем-то притащился в казарму. Что, делать тебе нечего?..
- Не спалось, голова разболелась. Дай, думаю, пройдусь. А ноги будто сами собой понесли меня на лодку.
- Брось. Даже мне, Гур, не веришь.
- Верю, притом всегда и проверю.
- Но зачем же ночью! А впрочем, ты прав. Иного случая так вот запросто посидеть вдвоём никогда бы не представилось. Ты же никак не можешь снизойти до моего уровня, я ж пока не дотягиваюсь до твоих вершин.
