Воистину, все, что начало быть, начало быть через слово, и в начале было Слово.
Мышление, разум, то есть живая речь, это наследование, и уединенность Абен Тофайля{271}, арабского философа из Гвадикса, не менее абсурдна, чем я Декарта. Конкретная и реальная, а не методическая и идеальная, истина в другом: homo sum, ergo cogito{272}. Чувствовать себя человеком - это нечто гораздо более непосредственно очевидное, чем мыслить. Но, с другой стороны, История, культурный процесс находит свое полное завершение и свою действительность не в чем ином, как в индивиде; цель Истории и Человечества это мы, отдельные люди, каждый человек, каждый индивид. Homo sum, ergo cogito: cogito ut simMichael de Unamuno{273}. Индивид - цель Вселенной.
Индивид - цель Вселенной, и мы, испанцы, чувствуем это очень глубоко. Разве Мартин А.Х.Юм (The spanish people) не говорил об интроспективной индивидуальности испанца, а я не прокомментировал это в одном из своих очерков, опубликованных в журнале Ла Эспанья Модерна ?
Наверное, именно этот самый интроспективный индивидуализм воспрепятствовал возникновению в Испании строго философских, или, вернее, метафорических систем, несмотря на Суареса, чьи формальные изыски тоже нельзя назвать строго философскими.
Наша метафизика была не чем иным, как метаантропологией, а наши философы являются филологами, или, вернее, гуманистами в самом узком смысле этого слова.
Менендес и Пелайо, о котором Бенедетто Кроче{274} (Эстетика, библиографическое приложение) совершенно справедливо говорит, что он склонялся к метафизическому идеализму, по- видимому, хотел почерпнуть кое-что и из других систем, в том числе и из эмпирических теорий; по этой причине его произведение - по мнению Кроче, который излагает его Историю эстетических идей в Испании, - страдает некоторой расплывчатостью. С теоретической точки зрения этого автора, Менендес и Пелайо в своей экзальтации испанского гуманиста, не желая изменить идеалам Возрождения, выдвинул идею вивизма, философии Луиса Вивеса{275}, вероятно, по той лишь причине, что тот, как и он сам, был ренессансным испанцем и эклектиком. Дело в том, что Менендес и Пелайо, чья философия действительно была весьма расплывчатой, получил в Барселоне воспитание, основанное на трусливом скотизме{276}, привнесенном в каталонский дух, на философии, пресмыкающейся перед common sense{277} и не желающей себя компрометировать, на философии, которая была сплошным компромиссом и, как очень верно заметил Бальмес, всегда избегала суровой внутренней борьбы, а сознание свое выстроила из компромиссов.
На мой взгляд, гораздо ближе к истине был Анхель Ганивет, щедро одаренный пророческим чутьем и инстинктом, когда в качестве нашей испанской философии он провозгласил сенекизм, философию, не отличавшуюся оригинальностью мысли, но великую благодаря своему акценту и тону, философию того самого стоика, язычника из Кордовы, которого многие христиане считали своим{278}. Его акцент был акцентом испанским, латиноафриканским, а не эллинским, и его эхо слышится в - тоже очень близком нам, испанцам, - Тертуллиане, который верил в явную и зримую телесность Бога и души и был чем-то вроде Кихота христианской мысли второго столетия.
И все же героя нашего мышления нам следует искать скорее всего не в каком бы то ни было философе, не в человеке из плоти и крови, а в вымышленном существе, деятельном и более реальном, чем все эти философы; героя нашего мышления мы найдем в Дон Кихоте. Ведь, несомненно, существует философское донкихотство, но существует также и кихотическая философия. Разве философия Лойолы и особенно - уже в области абстрактного, но тем не менее чувствующего, мышления - философия наших мистиков не является, по сути своей, кихотической философией? Чем была мистика Святого Хуана де ла Крус, если не странствующим рыцарем чувства, обращенного к божественному?
И, строго говоря, о философии Дон Кихота нельзя сказать, что это идеализм; он сражался не за идеи. Это спиритуализм; он сражался за дух.
Вообразите себе Дон Кихота, занятого религиозной спекуляцией, ведь этот сон и сам он видел однажды, когда встретил на своем пути лепные и резные изображения святых, которые несли крестьяне для украшения своего сельского храма , и задумался о вечных истинах, и представьте себе его, в темной ночи, окутавшей душу, восходящим на Гору Кармел, чтоб оттуда, с высоты, с самой вершины, увидеть восход незаходящего солнца и подобно тому орлу, что сопутствует Святому Иоанну на Патмосе, глядеть прямо на солнце и пристально вглядываться в солнечные блики, предоставив сове, которая сопутствует Афине на Олимпе, - Афине с ее светло-зелеными, то есть совиными, глазами, зрячими во мраке, но подслеповатыми при свете дня, - высматривать среди теней добычу для своих птенцов.
