О пьянстве - страница 33

В пятницу вечером меня ждали в широкоизвестной телепрограмме – ее передавали на всю страну. Теледиспут на полтора часа – и все о литературе. Я потребовал, чтобы меня прямо в телевизоре снабдили 2 бутылками хорошего белого вина. Программу смотрело миллионов 50–60 французов.

Пить я начал под вечер. Опомниться не успел, как Роден, Линда Ли и я уже проходили пост охраны. Меня усадили перед гримером. Тот применил ко мне всякие пудры, которые немедленно сдались перед салом и порами у меня на роже. Гример вздохнул и отмахнулся от меня. Мы потом сидели кучкой, ждали начала. Я откупорил бутылку и дерябнул. Недурно. 3 или 4 писателя и ведущий. И тот мозгоправ, что прописал Арто шокотерапию. Ведущий, видимо, был известен всей Франции, а по-моему, ничего особенного. Я сидел с ним рядом, а он притопывал ногой.

– В чем дело? – спросил я. – Нервничаете?

Он не ответил. Я налил стакан вина и сунул ему под нос.

– Вот, хлебните-ка… в животе успокоится…

Он отмахнулся с некоторым презрением.

Тут все и началось. Мне прицепили к уху приборчик, в котором французский переводили на английский. А меня надо было переводить на французский. Я был почетным гостем, поэтому ведущий начал с меня. Первое мое заявление звучало так:

– Я знаю целую толпу американских писателей, которым хотелось бы поучаствовать в этой программе. Мне же, в общем, все равно…

На этом ведущий быстренько переключился на другого писателя – старорежимного либерала, которого снова и снова предавали, но он умудрился сохранить веру. Я в политику не ввязывался, но сказал старикану, что морда у него приятная. Он не затыкался. Такие никогда не затыкаются.

Потом рот раскрыла писательница. Я налег на вино и не очень понял, о чем она пишет, – по-моему, о животных, дама писала рассказы о животных. Я ей сказал, что если она покажет мне ножки, я оценю, хороший она писатель или нет. Она не показала. На меня все время пялился мозгоправ, прописавший Арто шок. Заговорил кто-то еще. Какой-то французский писатель с закрученными усами. Ничего не сказал, но говорить никак не переставал[82]. Свет ярчал – желтел довольно вязко. Я весь взопрел. Дальше помню только, что я на парижских улицах, и везде этот поразительный нескончаемый рев и огни. На улице десять тысяч мотоциклистов. Я требую пойти поглядеть на хористок из канкана, но меня везут в отель, пообещав еще вина.

Наутро меня разбудил телефон. Критик из «Ле Монд».

– Здорово ты выдал, сволочь, – сказал он, – а те другие даже не вздрочнули…

– Что я делал? – спросил я.

– Не помнишь, что ли?

– Нет.

– Ну так я тебе скажу. Ни одна газета против тебя ничего не написала. Французскому телевидению пора увидеть честность.

Когда критик повесил трубку, я повернулся к Линде Ли:

– Что там было, малышка? Что я натворил?

– Ну, ты схватил даму за ногу. Потом стал пить из горла. Что-то говорил. И неплохо говорил, особенно вначале. Потом этот парень, который вел программу, говорить тебе не давал. Рукой зажимал тебе рот и твердил: «Заткнитесь! Заткнитесь!»

– Что, правда?

– Со мной рядом Роден сидел. И все время говорил мне: «Угомони его! Угомони!» Он же тебя не знает. В общем, под конец ты содрал с уха наушник, хлебнул еще раз из горла и ушел с программы.

– Пьяный хам, да и только.

– Потом добрел до охраны и цапнул одного за воротник. Потом выхватил нож и стал всем грозить. Они так и не поняли, шутишь ты или нет. Но потом все-таки навалились и вышвырнули тебя.

***

Поездка [до Ниццы] заняла десять часов. Прибыли мы в 11 того вечера. Никто нас не встречал. Линда кому-то позвонила. Очевидно, они были дома. Я видел, как Линда разговаривает и жестикулирует. Длилось это сколько-то. Затем она повесила трубку и вышла.

– Они не желают нас видеть. Мать плачет, а дядя Бернар буянит где-то в комнате… «Я не потерплю человека такого сорта у себя в доме! Ни за что!» Они посмотрели программу. Ведущий был одним из героев для дяди Бернара. Дядя взял трубку, и я спросила у него, где они были в тот день, а он сказал, что они намеренно ушли из дому, чтобы не приходилось отвечать на звонки. Он заставил нас сюда ехать ни за чем, он намеренно дал нам приехать в такую даль, чтобы как-то, блядь, отомстить. Матери он сказал, что тебя вышвырнули с вокзала! Это не правда, ты сам вышел!