Заметь: «ваше государство»! Значит, в ее голове все еще существовало различие между нами и ими.
Но это уж другое дело. А ты-то какое совершил преступление? Тебе нравится эта женщина, и все. Что тут такого? Из-за этого ты уж больше и не коммунист? Погоди, дорогой, не горячись, не горячись, не торопись. Так не пойдет…
И только за это ты, Филипаке, и ты, Ангел, хотите рубить мне голову! Так за что же? Значит, теперь я уже не хорош? А тогда был хорош, когда схватывался с Базилеску?
Ну да, конечно, ты был хорош! Никто и не говорит, что ты не был хорош!
Так что же?
Да, но тогда ты ненавидел этих людей, а теперь, — что теперь ты делаешь, дорогой? Что ты делаешь? Нет, ты скажи: какими делишками Домника в своей жизни занималась? Говорила она тебе об этом или нет? А?
Нет, не говорила, — дура она, что ли? Но как-то все-таки проболталась, что была на содержании у одного корчмаря. Так она, верно, лупцевала в лавке мальчиков, точно так же как Базилеску бил тебя! И, вспомнив об этом, ты хватаешь ее за руку, ты трясешь ее руку и требуешь: «Ну, говори же, говори!»
Что говорить? Конечно, она была доброй, — просто ангел, — она и пальцем никого не тронула, и она всегда, сколько помнит себя, любила бедных. Тьфу, старый дурак!
Была бы она мужчиной, небось лютовала бы вроде Базилеску, швырнула бы мне на ноги колонку набора и изуродовала бы на всю жизнь…
Рейка машины требует еще смазки…
Он нажал кнопку, и «кляча» заработала. Он слушал ее, как доктор выслушивает больного. Все еще «чихает». За что, черт возьми, задевают валики?
— Еще малость терпения, и я найду на тебя управу, сударыня! Так заработаешь, что искры полетят…
Должно быть, скоро шесть часов утра. Небо синеет. Даже сквозь запыленное окно чувствуется рассвет. Еще полчаса — и придет утренняя смена. А до половины третьего надо отпечатать по крайней мере шесть тысяч листов. Один Цыру столько выдает, если не намагничивается бумага. А ему хотелось сделать еще больше… Девять, десять тысяч… Все выжать из этой машины. Он или она!..
Антоникэ снова разбирает поршень и рассматривает контакты. Так легко он не сдастся! Вот оно! Выбоина, из-за которой валики работают нерегулярно. Вот гадина!
— Ну, теперь будет другое дело!
От радости он даже покраснел. Поршень стал двигаться быстрее.
— Так-то, «кляча», так-то, родная! Эх, где ты, Губастый, то-то послушал бы ее теперь!
Машина скрипит, словно деревянная.
— Кости у тебя болят, сударыня, оттого что больно долго без дела стояла!
Он поплевывает на ладони, потирает руки и чуть не кричит от радости; потом, овладев собой, неподвижно застывает у машины и, словно завороженный, смотрит, как вращается цилиндр. Желтый огонек лампы, отражаясь на гладкой стальной поверхности, кажется бледной мерцающей звездой. Антоникэ наклоняется, ищет лист бумаги, разъединяет контакт, тщательно накладывает бумагу и снова включает ток. Бумага старая, мнется. Антоникэ ругается. Вот еще чертовщина! Надо осторожно ее вынуть. Валики по-прежнему опускаются. Немного пластмассы, и все будет в порядке. Из-за такого пустяка работа не ладилась! Эта машина годами стояла без дела; никто не обращал на нее внимания, да если б и обращал — толку мало: чтобы наладить ее, нужен человек умелый, — вроде Антоникэ. А какой ему был интерес чинить ее, пока не прогнали Базилеску? Кто ездил на Лазурный Берег: он, Антоникэ, или дочь Базилеску? Ей, видите ли, там нравилось, в другое место она не могла ехать! На их-то, рабочих, денежки! А они только и годились тянуть лямку! Чтобы было на что развлекаться этой паразитке, которая иначе как «кретинами» их не называла.
Посмотрела бы она теперь, как они сами управляются с фабрикой ее отца, обходятся без их «руководства»! Где они сейчас — она и Базилеску? Ончикэ рассказывал как-то, что видел их на барахолке, — они продавали свои ковры. Здорово иногда на свете все переворачивается!
А вот ночь национализации, например, он никогда не забудет. К десяти все они были в сборе. Он, Филипаке, Кокоря, Ангел, — все коммунисты фабрики. Пынтя сказал им кратко, что надо взять в свои руки типографию. Все делалось быстро, неожиданно, чтобы предотвратить саботаж. «Теперь посмотрим! — сказал про себя Антоникэ. — Наконец-то пришло наше время!» Он бы шкуру с них содрал, да нельзя было, — ведь нужно немножко и политику соблюдать. Спешил он всегда, как девушка на свидание, — это был самый большой его недостаток. И сколько ни говорил ему Филипаке — у него в одно ухо войдет, в другое — выйдет. Он знал одно: раз началась революция — надо уж все делать быстро, пока буржуазия не успеет вновь набрать сил, потому что, если ты отпустишь человека, которого схватил за горло, он тебя убьет. Кто кого! Какая еще там политика! Отныне одной политикой надо было заниматься: уничтожением буржуазии. Ну что, разве это дело: в течение трех лет после прихода рабочих к власти все еще разрешали хозяевам руководить фабриками? Хотя, конечно, не назовешь руководством то, что они делали, но как бы то ни было, Базилеску постоянно тянул с уплатой жалованья, с устройством столовой; он припрятал черт знает где разные материалы и вдобавок перевел кое-какие деньги на заграничный банк. Не говоря уже об аферах, которые он затеял в отделе снабжения, созданном при предприятии. Филипаке говорил, что Антоникэ не понимает обстановки, что и в политике есть «конъюнктура». Может, оно и так, — откуда ему знать, — но что касается хозяев, он твердил одно: надо припереть их к стенке, чтоб дух из них вон, чтобы они и пикнуть не смели.
