«Сегодня день примирения, — говорил он с елейной улыбкой. — Вот видите, я вспомнил о вас и хочу вам кое-что подарить…»
Он думал, что таким образом очищается от грехов.
Дети, дети! Что они понимали? Их манили огни наряженной елки, тепло комнат и обещание подарков. Фане-губастый говорил в цехе:
«Не лезьте туда, не то я все ноги вам переломаю! Пирушку устраивает, а? Да кто вы такие? Попрошайки? Чтоб ему!.. Он вам милостыню подает, думает, все грехи свои замолит кульком дрянных конфет! А откуда он берет эти деньги? Все у вас же, у вас!.. Эти конфеты — пот ваш, ваши слезы, подслащенные сахаром…»
Антоникэ тоже сходил разок. Не вынесло сердце. Поднялся по лестнице из дорогого дерева, застеленной коврами, и, ослепленный светом люстр, застыл на пороге. Там, внутри, было тепло, толпилось много народу, — хозяйские прихвостни и несколько благоухающих духами дам. Прямо перед ним, в глубине белой, празднично убранной гостиной, стояла елка; она вся сверкала блестками, огнями, — ну просто глаз не отвести. Пахло растопленным воском, куличами и хвоей.
Сердце у бедняка озлобленное. Лучше его не тронь! Какие там стояли стулья в чехлах! Что за картины! При воспоминании о словах мастера у Антоникэ покраснели уши. Вдруг кто-то потащил его назад, к выходу. Хозяин, бледный, злой, дергал Антоникэ за руку.
— Болван, почему не вытер ноги?! Испортил мне ковры, хамское отродье!
А он-то на мгновение позабыл о хозяйских пинках, о ругани, о холодном цехе, воняющем уборной!.. Жена Базилеску что-то крикнула своему супругу на иностранном языке и привела Антоникэ назад.
— Ну-ну, малыш, это ничего! Следующий раз не забудь вытереть ноги!
Глаза его наполнились слезами, он хотел убежать и не мог. Даже этот жалкий праздник они ему отравили. Ну что бы случилось оттого, что он немного запачкал этот ковер, — мир бы перевернулся?
Под конец ему протянули кулечек. Он не взял. Хозяйка удивленно его разглядывала.
Потом, добравшись до чердака, где они спали, он целый час лежал, глядя в потолок. Ребята тормошили его.
— Что с тобой, Антоникэ?
— Ничего. Говорю вам, ничего!
Он стиснул зубы. Вокруг слышался шорох. Ученики разворачивали бумагу. Пахло мандаринами и дорогими яблоками. Даже яблоки райских деревьев не могли быть вкуснее тех, что так жадно и шумно уничтожали ребячьи зубы.
Как ясно он это помнил! Потом, когда уже были деньги, Антоникэ однажды зимой купил себе килограмм самых красивых и дорогих яблок. Попробовал несколько штук. Он искал в них чего-то, о чем давно мечтал, и не находил. Слишком поздно! Вкус и аромат этих дорогих, редких фруктов уже не доставлял ему удовольствия.
А во время национализации, когда Базилеску выгнали из типографии, — кто перетаскивал господское добро в машину, кто в ярости сбрасывал со стен картины, чуть не разбивая их? Он чувствовал себя как хозяин, вернувшийся в свой дом. Ни у кого не было больше, чем у него, оснований считать, что каждый кирпич этой типографии по праву принадлежит ему. Эх, будь на то его воля, по-другому бы прошла эта революция! Он бы дух выпустил из буржуев!
Ну, так что же? Что? В чем же загвоздка, Антоникэ?
Вот то-то и есть, что ты так и не нашел, только нащупываешь путь…
А что, собственно, привлекает его в этой женщине? Красивой ее, слава тебе господи, не назовешь, — его вторая жена куда более приятной наружности. Так что же?
Да, но яд ее речей, ее манера держаться, не похожая на остальных! Ну? Что ты на это скажешь?
Она, конечно, хитрая бестия…
Разве не прав был Филипаке? Он, как сейчас, слышит его слова:
— Сохнет по тебе Домника, разве не видишь? Худеет, извелась вся. Сведешь ты ее в могилу. Дурак, да она пронюхала про твои денежки, — не у кого ей теперь их проматывать-то! И вот будто в тебя втюрилась. Тьфу! Переведу я ее куда-нибудь подальше, чтоб она оставила тебя в покое…
И снова червь сомнения зашевелился у него в груди. А что, если Филипаке ошибается? Что, если это просто так, его предположение, — ведь Домника ему иногда говорила:
— Что было, то прошло. Откуда мы знали, что творилось вокруг, какие совершались несправедливости? Но теперь я могу и хочу работать. Разве мне не дали этой возможности? Именно ваше коммунистическое государство разрешило мне работать!
