Дело было сразу после первого заката, и дети визжали у экологариума. Маленькая девочка, которую я даже не узнал, подбежала ко мне и стала дергать за руку:
— Па, ой, па! Иди посмотри! Ани-ворты сейчас как раз…
Я оттолкнул ее, и она удивленно села на песок.
Я только хотел добраться до воды и обмыть лицо, потому что еще минута — и оно начнет саднить.
Еще какие-то дети вцепились в меня с воплями и потянули:
— Па, па! Ани-ворты, па!
Я сделал с ними пару шагов. Потом просто взмахнул руками. Не издав ни звука. Нагнул голову и бросился на пластиковую стенку. Дети закричали. Алюминиевые рамки гнулись; пластик треснул и обрушился. Я все еще был в ботинках — я пинал и пинал красную землю и песок. Пальмы попа́дали, и листья рвались у меня под ногами. Хрустальные растения трескались под пластиком, как стеклянные. Рой ящериц порхал вокруг. Меня окружало красное облако — частично свет Сигмы, частично что-то пылающее у меня в мозгу.
Я помню, как продолжал трястись, а вода текла из разбитого озерца и впитывалась в песок. Язык мокрого песка чуть приподнялся и разбух. Я поднял голову и увидел детей, которые снова бежали ко мне по пляжу, крича и плача. От страха они жались к маме Антони. Она приближалась твердым шагом — твердым, потому что она была женщина и ее окружали дети. Но я увидел тот же страх и на ее лице. Антони она несла на плече. Следом шли другие взрослые.
Мама Антони была биологом. Кажется, она первая и предложила соорудить экологариум. Она подняла взгляд от развалин, и я понял, что разрушил что-то и у нее в душе.
Странное выражение появилось у нее на лице — я хорошо помню ее лицо, такое красивое, — в нем мешались сострадание и гнев, презрение и страх.
— Вайм, я тебя умоляю, — воскликнула она, и даже не очень громко, — ну когда же ты вырастешь?
Я открыл рот, но все, что я хотел сказать, было слишком большое и застряло у меня в горле.
— Вырастешь? — повторил Антони и попытался поймать ящерицу, жужжащую в воздухе. — Теперь ничего не будет расти. Все сломалось. Все убежали.
Он снова посмотрел на сотворенные мною руины.
— Вайм нечаянно сломал, — сказала его мама всем остальным и тут же пронзила меня взглядом, как ножом, чтобы я не смел заикаться о благодарности. — Мы все починим.
Она посадила Антони на песок и подняла упавшую стенку.
Приступив к работе, они и мне позволили помогать. Многие растения были переломаны. Из ани-вортов удалось спасти только тех, которые уже завершили метаморфозу. Летающие ящерицы были очень любопытны и не упорхнули далеко, поэтому мы… то есть они… просто накрыли их сеткой и выпустили внутрь. Боюсь, от меня было не слишком много толку. И еще я так и не попросил прощения.
Они переловили почти всех зверей. Кроме ленивцев.
Мы не смогли их найти. А искали долго.
Маленькое солнце уже село, так что от него ленивцы не могли пострадать. По песку они передвигаются очень медленно и никак не успели бы скрыться в джунглях. Но следов на песке не было. Вообще ничего не было. Мы даже вскопали песок, думая, что, может быть, ленивцы зарылись в него. Прошло больше десятка лет, прежде чем я выяснил, куда они делись.
А пока что был вынужден согласиться с замечанием Антони:
— Наверно, они снова вылезли наружу.
Вскоре я покинул эту семейную группу. Просто однажды уехал на вахту и не вернулся. Но, как я тогда сказал Антони, человек либо растет, либо умирает. Я не умер.
Одно время я подумывал вернуться. Но случилась очередная война — и возвращаться вдруг стало некуда. Часть семейной группы выбралась живыми. Антони и его маме не повезло. Ну то есть, подумайте сами, на планете даже воды не осталось.
Когда меня наконец занесло на Звездную Станцию, я уже много лет не пил. Но работа в тех местах, на краю галактики, что-то сотворила со мной — с той частью моей души, которая растет. С той, о которой я когда-то говорил Антони на пляже.
Если такое сделалось со мной, неудивительно, что оно сделалось и с Рэтлитом, и со всеми прочими.
(И я вспоминаю, как черноглазый зверек прижимался к прозрачной стенке и вглядывался в даль через непроходимые пески.)
Может, дело было в том, что мы знали: дальше нам пути нет.
