О том, сколь разной может быть планетная поверхность, от холодно-равнодушных гималайских вершин до дюн Сахары, обжигающих до волдырей, он слышал, но не более. Ледяные леса лишайников на марсианских полярных шапках и ревущие песчаные реки экватора Красной планеты; меркурианская ночь против меркурианского дня — все это Кейтин познавал через психорамы о путешествиях.
Не это Кейтин знал, не это он любил.
Луны?
Луны — малы. Лунная краса — в вариациях одинаковости.
Из Гарварда Кейтин вернулся на Селену, а оттуда уехал на Станцию Фобос, где втыкал в ассортимент звукозаписывающих устройств, маломощных компьютеров и адресографов: вознесенный до звезд деловод. В свободное время, облачившись в комбинезон с поляризованными линзами, он обследовал Фобос, пока Деймос, яркая каменюка шириной в десять миль, болталась у пугающе близкого горизонта. В конце концов он собрал отряд для высадки на Деймосе и изучил крошечную луну, как только можно изучить малый мирок. Затем перенесся на спутники Юпитера. Ио, Европа, Ганимед, Каллисто вращались на его светло-карих глазах. Луны Сатурна при рассеянном освещении колец вертелись под отшельническим взглядом, когда он выбирался из станционных бараков. Он изучал серые кратеры, серые горы, долины и каньоны сквозь дни и ночи слепящего изнеможения. Луны все одинаковы?
Закинь Кейтина на любую из них и развяжи вдруг глаза, он бы сразу определил, где оказался, по кристаллической формации, петрологической структуре и общей топографии. Дылда Кейтин привык распознавать малейшие нюансы ландшафта и личности. Страсти, рождаемые многообразием целого мира или цельного человека, были ему ведомы… но неприятны.
С этим неприятием он разбирался двояко.
Если говорить о внутренних проявлениях, Кейтин сочинял роман.
С пояса свешивался на цепочке украшенный драгоценностями записчик, который родители подарили Кейтину, когда тот поступил в универ с правом на стипендию. На сегодня записчик содержал заметки на сотню тысяч слов. Кейтин еще не приступал к первой главе.
Если говорить о внешних проявлениях, он выбрал замкнутую жизнь ниже возможностей, даруемых его образованием, и даже не особо в ладу с темпераментом. Постепенно он отдалялся от центра человеческой деятельности, которым для него оставался мир под названием Земля. Всего месяц назад окончил курсы киберштырей. И прибыл на луну Нептуна — последнюю луну любого размера в Солнечной системе — этим утром.
Его каштановая шевелюра шелковиста, растрепана и достаточной длины, чтобы ухватиться в драке (если дотянетесь). Его руки за поясом мнут плоский живот. Выйдя на дорожку, он останавливается. Кто-то сидит на ограде и играет на сенсор-сиринге.
Несколько человек, замерев, глазеют на зрелище.
Цвет узорами фуги разливается в воздухе; дуновение глотает образ и опадает, творя следующий: изумруд поярче, аметист поглуше. Ароматы затапливают ветер уксусом, снегом, океаном, имбирем, маком, ромом. Осень, океан, имбирь, океан, осень; океан, океан, вновь клокотание океана, и пенится свет в тусклой сини, подсвечивающей лицо Мыша. Сочатся потихоньку электрические арпеджио новой раги.
Взобравшись на ограду, Мыш глядел в мешанину образов, наслоений схлопывающихся светлых взрывов, на свои смуглые пальцы, скачущие по ладам; по тыльной стороне рук тек свет из машины. И пальцы падали. Образы так и порскали из-под ладоней.
Собрался десяток зевак. Они помаргивали; вертели головами. Свет из иллюзии барабанил по кровле глазниц, струями очерчивал рты, забивался в теснины бороздчатых лбов. Женщина потерла ухо, кашлянула. Мужчина похлопал по донцу карманов.
Кейтин глядел сверху вниз на группу голов.
Кто-то протолкался вперед. Не прекращая играть, Мыш поднял глаза.
Слепец Дан вывалился из сборища, подвис, поковылял дальше сквозь пламя сиринги.
— Эй, ты чего, а ну пшел…
— Старик, двигай, нечего тут…
— Нам не видно, что творит пацан…
Посреди Мышова творения Дан раскачивался, дергая головой.
Мыш усмехнулся; смуглая рука сжала проекционную рукоятку, и свет, звуки, запахи сдулись вокруг единственного дивного демона, что, стоя перед Даном, блеял, корчил рожи, бил чешуйчатыми переливчатыми крыльями. Он ревел трубой, гримасничал, его лицо стало как лицо Дана, но с третьим вращающимся глазом.
