— И все-таки что ты чувствовала? Я пытаюсь оценить твою эмоциональную реакцию, как ты не понимаешь?
Она посмотрела на окно. Посмотрела на доктора Гросса. Потом отвернулась к полкам.
— Тут есть одна книжка, часть книжки, там это сказано лучше, чем сумею я.
Она начала вытаскивать том из собрания сочинений Ницше.
— Какая книжка?
— Идите сюда, — сказала она, перелистывая страницы. — Я вам покажу.
Доктор Гросс встал со стола. Ли уже ждала его под окном.
Доктор Гросс взял у нее книгу и, нахмурившись, прочитал:
— «Рождение трагедии из духа музыки»… именно в этих диссонирующих тонах заключена смерть…
Ли головой выбила книгу у него из рук. Она полезла по нему, будто он — мебель, а она — зверек. Когда ее рука не цеплялась за его пояс, за ворот рубашки, за плечо, она тянулась вверх. Он ухватил ее, когда она уже вцепилась в подоконник.
А за окном девять этажей вниз.
Она высунулась в залитую солнцем раму. Доктор Гросс дернул ее за ногу, и она упала ему в руки с криком:
— Дайте мне умереть!
Они вместе рухнули на пол, он кричал: «Нет!», девочка плакала. Тяжело дыша, доктор Гросс поднялся на ноги.
— Я хочу умереть!
Она лежала на зеленом виниле, свернувшись клубком вокруг собственных рыданий, прижимая руки к животу.
— Ли, ну как тебе объяснить, чтобы ты поняла? Да, для девятилетнего ума то, что ты чувствуешь, — испытание несправедливо тяжелое. Но надо же с этим как-то смириться, надо как-то жить дальше. Это не выход, Ли. Я хотел бы тебе помочь, Ли. Если ты мне позволишь, возможно, я сумею…
Она, прижимаясь щекой к полу, закричала:
— Вы не можете помочь! Я знаю все ваши мысли, они такие же грубые и расплывчатые, как у всех остальных! Как можете вы — вы — помочь тем, кому страшно оттого, что у них в голове сформировались неверные ассоциации! Как? И я не хочу блуждать и в ваших страхах тоже! И я не ребенок! Я прожила больше лет, видела больше мест, чем десять таких, как вы! Уходите и оставьте меня в покое…
Боль, ярость и музыка.
— Ли…
— Уйдите! Пожалуйста!
Вконец расстроенный доктор Гросс захлопнул окно, запер его, вышел из комнаты и запер дверь.
Боль, ярость… сквозь хаос пробивалась привязчивая мелодия «Короны». Кого-то — не ее, кого-то другого — везут в больницу, он плывет во тьме боли, и ему грезятся те же звуки. Обессиленная, все еще плачущая, она впустила это в себя.
Мысли этого человека искали спасения от боли в гармониях и ритмах «Короны». Ли попыталась спрятать там же и свои мысли, но тут же отпрянула. Там было что-то ужасное. Она пыталась оторваться, но сознание затягивало вслед за мелодией.
Ужасное заключалось в том, что ему запретили вставать на колени. («Бадди, прекрати хныкать и оставь маму в покое. Я плохо себя чувствую. Уйди и оставь меня в покое!» Бутылка разбилась о дверной косяк двери прямо возле уха, и он убежал.)
Ли вздрогнула. От того, чтобы встать на колени, хуже этого точно не будет. Так что она сдалась и позволила этому вливаться в нее — мыльным струпьям на грязной воде. Вода была вокруг него. Бадди, нагнувшись, шкрябал проволочной щеткой мокрый каменный пол. Парусиновые тапки промокли насквозь.
— Встанешь коленями на пол — я тебе покажу! Давай-давай, шевели своей…
Кто-то другой, не Бадди, получил пинка.
— И не касаться коленом пола! Ясно?
Снова пинок.
Скребя пол, они медленно движутся по тюремному коридору. Над дверью лифта табличка: «Исправительная колония штата Луизиана», но разобрать трудно — Бадди едва умеет читать.
— Не отставай, пацан! Опять тебя обогнали! Думаешь, если маленький, с тобой тут будут нянчиться? — орет Бигфут, шлепая подошвами по мокрому камню.
— И когда у них тут будет моющая машина… — проворчал кто-то. — Вон в окружной тюрьме уже есть.
— Это учреждение, — рявкнул Бигфут, — построено в одна тысяча девятьсот сорок седьмом году! И уже девяносто четыре года у нас тут ни одного побега! И у нас одни и те же порядки с одна тысяча девятьсот сорок седьмого года. Как только учреждение перестанет справляться со своей задачей держать вас всех внутри, тогда и подумаем о переменах. А ну, работать, работать! Следите за коленями!
Бока болят, ноги сводит. Пятки горят. Отвороты штанов отяжелели от влаги.
