- Упорный же... Сменим. О чем будем говорить?
- О тебе, - предложил фавн. - А то все отмалчиваешься, Вергилия какого-то приплел. Ты о чем пишешь, кроме как о бабах?
Поэт крякнул, разогнулся, подошел к столу и стал рыться в папирусах.
- Ну как тебе сказать... - наконец проговорил он, очень медленно, с усилием выдавливая каждое слово. - О жизни. О людях. О богах. О мире.
- О-го, - мальчик сложил губы дудочкой. - Лавры Гомера покоя не дают, а? То-то я смотрю, Каллиопа к тебе зачастила.
Носатый бросил взгляд в темную часть комнаты.
- Но это естественно, - сказал он виноватым голосом. Лицо поэт почему-то отворачивал, так что фавну пришлось встать и подойти поближе. - Жизнь наша, в общем, не такая уж длинная...
- У в а с не такая уж длинная, - вставил мальчик и залез с ногами на стол.
- Да. И хочется сказать... нет, не так. Показать людям хочется все, что они не видят или даже не увидят никогда. Напомнить, может быть, о чем-то. Люди ведь очень многого не замечают, и если мне удается...
Земля вздрогнула; от потолочной балки, змеисто извиваясь, поползла трещина. Носатый замолчал.
- Т ы не видишь того, что дом у тебя вот-вот развалится. - Фавн как будто и не заметил знамения. - И в жизни ты, честно говоря, мало что видел. Да если б я тебе не рассказывал, что в мире творится... Ты хоть записываешь или я как в Тартар кричу?
- Почему же? - возмутился поэт. - Ты меня все время вдохновляешь. Одним своим присутствием. Готовая буколическая эклога на дому, сидит и чешется. Очень мило.
- Ох-ох-ох, какие мы остроумные... - сказал фавненок, стараясь казаться равнодушным. Чесаться он все же прекратил. - О чем поэма, можешь сказать? Только, ради Юпитера, - без философии!
- Об изменениях, - ответил Носатый, подумав. - Тема такая, что без философии не обойтись, но я стараюсь писать по- VI проще.
- Вот и объясни попроще. Для неграмотного фавна.
Небо меж тем заволокло тучами, низкими и набухшими. "Неужели снег пойдет", - подумал мальчик и у него вдруг защемило сердце, чего с фавнами не случается почти никогда. Сад испуганно приник, и река потемнела.
- Ты же видишь, - говорил Носатый, - ничего нет постоянного. Если говорить только о стойком и неизменном - ничего не выйдет. Просочится жизнь, как вода сквозь песок. Но ведь Дафна - это не речная нимфа и не лавровое дерево! Дафна это м и г п р е в р а щ е н и я, вот в чем дело!
- Во-первых, - фавн отвернулся от окна, - боги неизменны. Это тебе и без меня скажут...
- А Юпитер? - тут же спросил человек. - Бык, золотой дождь...
- Так ведь сущность одна - божественная!
- И я о том же говорю, - согласился Носатый. - Потому жизнь и возможна, что существует... ну, как это сказать... Единое. То, что скрепляет все. Благодаря чему все и держится.
Мальчик смотрел на него с интересом.
- Только я не знаю, как э т о назвать, - сказал поэт упавшим голосом.
- Но ведь ты назвал! - воскликнул фавн и соскочил на пол. - Я не знаю, как, но ты понял и назвал!
- Что понял? - удивился Носатый.
Фавн улыбнулся и покачал головой.
- Эх, дружище, гений ты гений, но какой недогадливый... "Все" по-гречески
И прежде, чем он назвал имя, человек вспомнил его сам.
Пан.
Как описать? Какие слова найти?
Пальцы - не старческие вовсе, хотя и мозолистые, почти черные от загара и с такими же сине-черными ногтями. Голос Его свирели, переливы дыхания Сиринги - Его единственной, незапамятной любви.
Соломинки запутались в Его шерсти, и когда Он сидит на склоне Пелиона, глядя на светлеющую Селену, рогатую, как и он сам, - так хорошо, так уютно привалиться к Его пушистому боку, закрыть глаза и слушать, как Он напевает какую-то старинную пастушью песню. И все, что есть в мире - есть и в тебе, и в Нем, и в каждом.
Ты помнишь, как без Его ведома срезал стебель тростника и соорудил рогатку, - и ужас, недаром названный паническим, волною прокатился по траве, пригнул до самой земли кипарисы, поднял в холодное небо стаи вспугнутых птиц и погнал - всех - погнал прочь от яростных древних глаз, от предначального гнева.
Старейший. Не сын Гермеса; никому не сын; неизменный Отец.
