Другая версия.
Зиновьев, бывший долгое время главой Петрограда-Ленинграда, контролировал и местных чекистов.
Убийство Есенина было совершено по указанию Сталина людьми Дзержинского — верного подручного Сталина еще с 21-го года. Поэта заманили в Ленинград два агента с Лубянки — литераторы из числа его хороших знакомых: речь шла о будущем литературном журнале, руководимом Есениным, и удобной для него квартире. Следом выехали убийцы с Лубянки, поселившиеся в гостинице рядом с номером поэта.
Убийство было совершено без имитации самоубийства, а наоборот, со всеми нужными признаками и указаниями на присутствие в номере других людей.
Однако совсем бесшумно не получилось, кто-то позвонил в администрацию, оттуда в ГПУ, и приехали другие чекисты — зиновьевские.
Быстро сообразили, что дело «нечисто» и связались с находившимся в Москве Зиновьевым. Тот тоже понял к чему всё это организовано, дал приказ максимально приблизить дело к самоубийству и закрыть его следствием именно с данным определением.
Вмешаться и что-либо изменить, чтобы все-таки свалить на евреев, у Дзержинского не было формальных оснований. И Сталин не слишком горевал — дорога к единовластию уже была открыта.
Троцкий о случившемся мог только догадываться; его прощальную на похоронах Есенина речь очень стоит прочитать; с поэтом, кстати сказать, он был в хороших личных отношениях.
Еще одна справка: в 1918-м Троцкий, отказавшись от предложенной ему Лениным должности председателя совета министров, а затем — от должности министра внутренних дел, взял на себя лишь слабенькое министерство иностранных дел — это к вопросу о его якобы стремлении к личной диктатуре.
Что же касается спора о смерти Есенина, он очень типичен для современного российского дискурса: на публичной сцене в спорах об истории обязательно сейчас присутствует одна и та же сторона — привилегированные рабы режима, для кого-то другого остается всё меньше места. А с того края всё прибывает, «привилегированным» уже тесно, и они начинают поджирать друг друга. Джугашвили-Сталин, как нечто конкретно-историческое, им вовсе не нужен, а нужен абсолютный диктатор, в которого они хотят превратить заурядного засевшего в Кремле пацана. Тот откровенно не тянет — ни по смекалке, ни по работоспособности. Интересная складывается ситуация, коей в мировой практике нет исторического прецедента. Как там оно у Тютчева — «счастли́в, кто посетил сей мир в его минуты роковые»?
Завтра надо что-то докладывать Мокову.
В опустевшем от сотрудников Отделе мы пьем чай с польским крем-ликером, оставшимся от недавних «мероприятий». Этим отличным ликером с разным вкусовым наполнением была тогда завалена вся Москва, а потом он-любимый исчез по непонятным причинам.
Алексей вернулся со скромной информационной добычей.
По его впечатлению, бухгалтер — тип скользкий и хитрый: ни про какие два миллиона якобы не знает; отметить событие выпивкой ему покойный почему-то не предлагал, сам он отправился спокойно домой, жена может подтвердить. Еще этот «хитрый» про компаньона намек сделал в виде вопроса: «Они разве не вместе уехали?»
— А про третьего, про юриста, ты у него спрашивал?
— Спрашивал. Тот его уведомил, что в ночь в Киев уедет.
— М-м, значит, поездом.
— На машине, сказал.
— На машине? Леша!
— Чего ты?
— Два миллиона в пачках — это же приличного объема вещевая сумка. Как ее через границу поездом везти? Наши или украинские таможенники запросто могут попросить: «Откройте, пожалуйста».
— Да больно им надо. Хотя… ну, ты прав, рисковать так деньгами глупо.
— И свободой.
— Слушай, Жуковка ведь — киевское как раз направление. Он мог заехать, так? А потом в Киев. Сумку, правильно, как нечего делать — под сидение спрятать. А наши ребята тут говорили — пятьдесят долларов всего сунуть, как миленького на ту сторону без очереди пропустят, а хохлам еще пятьдесят — и «милости просим». Пулей пролетишь, без всякого досмотра.
Про такой пограничный фортель я тоже слышал.
Но волновал самый главный вопрос:
— Сейф, Леша, как шифр он мог знать?
— Н-да… или кто-то другой.
Дело это вызывает у меня раздражение, что совсем не способствует думать.
