Прошло еще две недели. Паль не сдержал слова. В цехах замелькали пламенные листовки «Рабочего знамени», и вся фабрика остановилась 14 декабря.
Рабочие сгрудились во дворе и послали делегацию к управляющему Глозиусу: уволенных после забастовки 21 ноября вернуть! Паль должен выполнить обещание!
Среди забастовщиков замешался забулдыга Кузюткин. Шлифовальный мастер не взял его к себе в цех, и Кузюткин стал выкрикивать, отводя возбужденных рабочих от главного дела;
— Тоже мне штрафы! Жили с ними и теперь проживем! А вот мастера шлифовального выгнать, так до этого недодули!
Два ткача схватили Кузюткина за руки и потащили к управляющему.
— Ты народ не мути, от дела не отвлекай и за наши спины не хоронись. Твоя морока, вот и иди скажи Глозиусу!
Забастовщики стали напирать на Кузюткина. Он вдруг выхватил финский нож и ударил одного в бок, другого — в грудь. Окровавленные рабочие кинулись в кабинет к Глозиусу:
— Братцы, убивают! Кузюткин это, предатель!
— Бей шпиона!
— Смерть ему! — разъярились рабочие.
Но нагрянула полиция, и Кузюткина спасли от расправы. Забастовщики хлынули за ворота фабрики, навстречу полиции, и решение их оформилось мгновенно: на фабрику никому не ходить, все требования отстаивать до конца.
Кто-то забежал в ткацкую и порезал ремни трансмиссии, кто-то высадил камнем стекла в ситцевой фабрике. Так прошел этот день.
15 декабря Виктор собрал рабочих на углу Смоленского переулка: Паль никого не впустил во двор, пришлось митинговать на улице.
— Нечего в казарме отсиживаться! — сказал Виктор. — Давайте хозяина требовать. Пусть к народу выйдет! Послушаем, что он скажет!
Но хозяин не вышел. Вместо него загарцевали по тракту конные жандармы и с ходу потеснили рабочих. От них вырвался вперед околоточный из второй Шлиссельбургской части и завопил:
— А, скоты, бунтовать?! Да я вас на каторге сгною! — и стал хлестать нагайкой.
Рабочие отступили, но с улицы не ушли.
Через час висел на фабричных воротах гневный приказ столичного градоначальника генерала Клейгельса: «Всем быть на работе! Кто не выйдет, тех под расчет! А зачинщиков — в деревню, в каталажку, на каторгу!»
Не успели забастовщики провести митинг, жандармы стали похватывать тех, кто был на виду. А Палевы сподручные кинулись в казарму и начали выбрасывать жен и детей забастовщиков и их небогатое барахло.
Виктор с Калабиным и Галковой побежали поднимать максвелевцев.
— Полиция и жандармы ломают хребет палевцам! На помощь, товарищи! — крикнул Виктор.
Марина Галкова бежала по цехам и голосила:
— Убивают соседей, братцы! Да нешто можно терпеть такое?
А Калабин уже вел отряд максвелевских женщин из казармы.
Полицмейстер озверел: еще не справился он с бунтовщиками у Паля, а уже подняли голову максвелевские ткачи. И он решил взять максвелевскую казарму приступом.
Конные закрыли выход из казармы, спешились и с разгона сорвали входную дверь. Напирая друг на друга, звеня шпорами, громыхая саблями, синей суконной массой кинулись они к единственной лестнице казармы.
Проклятьями встретили их ткачи. И приняли первый бой на площадке. Полицейские и жандармы выхватывали из живой стенки ткача за ткачом, с подзатыльниками и бранью тащили на мостовую и расставляли шеренгой. Палевцы, напирая массой, разбивали эту шеренгу, норовя укрыть арестованных.
А в казарме уже вступали в бой все новые и новые силы максвелевцев, теперь уже с верхних этажей. И каждый пускал в дело все, что попадало под руку. На головы и спины полицейской рати летели поленья дров, старые кастрюли и сковороды, бутылки, банки и даже ветхие опорки.
Полицмейстер приказал выломать входную дверь. Мигом сорвали ее с петель, и два дюжих околоточных, накрывшись ею, как щитом, пыхтя, полезли по ступеням.
Кричали в голос женщины, сурово ругались мужчины, плакали дети. Громыхали поленья по щиту, зловеще звенели шашки, отдувались побитые стражи закона. С улицы летели камни, с треском и звоном разлеталось оконное стекло.
Виктор успел крикнуть из толпы:
— Эй, наверху! Кипятком этих гадов!
Жандармы бросились к нему, но палевцы втиснули его в тесную, жаркую толпу. И закричали:
