Они стали говорить Ленину, что произошло досадное недоразумение: международная обстановка сложная, царский дом России состоит в близком родстве с датской королевской династией, правительство не желает созыва съезда русских революционеров на территории королевской Дании.
Владимир Ильич спокойно выслушал этих господ социалистов, хотя внутри у него все клокотало, и с большим достоинством сказал им:
— Мы понимаем, что некоторые семейные связи, особенно с царской Россией, для некоторых политических деятелей сильнее, чем международная солидарность!.. Поэтому мы понимаем, что нам надо выехать из Дании, и мы готовы к этому. — Он повернулся спиной к парламентерам и сказал своим товарищам, стоявшим рядом: — Собирайте делегатов, надо готовиться к отъезду.
На пароходе стало шумнее, оживленнее: подвалила большая группа заграничных меньшевиков во главе с Мартовым, Аксельродом, Мартыновым и Костровым, бундовцы и главный «водяной» из политического «болота» — Лев Троцкий.
Пришвартовались к пристани в Мальмё. А там узнали, что и шведы не пускают делегатов в Стокгольм. И «странствующий съезд» взял курс на Лондон.
Северное море и пролив Па-де-Кале встретили русских эсдеков весьма неприветливо. Шторм раскачивал посудину, и многим стало не по себе.
Емельян Ярославский написал шуточную сатирическую поэму «Сон большевика». В ней он изобразил ту обстановку, которая была на пароходе. Меньшевики понимали, что съезд пройдет под лозунгами Ленина, ходили мрачными, вели закулисные переговоры, интриговали и… отчаивались.
Павел Аксельрод — «старец хилый, кроткий, ветхий» — плакался своим друзьям по партии:
Горе, горе вам, геноссе!
Вас погубит, завлечет вас
Ленин — демон-искуситель.
Вы не слушайте советов
Якобинцев и бланкистов!
Говорил, говорил, а покоя в душе так и не обрел.
Тихо ходит Аксельродик…
Разрушенье зрит кумиров.
Видит он: все выше всходят
Большевистские светила;
А от лысин меньшевистских —
Видит — чад один несется.
И, ломая руки, молвит:
— Горе, горе нам, геноссе!
Рядом с Аксельродом Юлий Мартов — «юркий и проворный, нервный, чахлый и задорный, истеричный и крикливый». И «Мартынов тут плешивый, видом вроде бегемота». И все эти меньшевики, вожди, очень храбрые в полемике с Лениным, не выдержали морской качки — «все нутро свое раскрыли волнам моря голубого».
А большевики (беки) держались стойче. Они пели «Варшавянку». И эта песня отравляла меньшевикам жалкое существование на пароходе, потому что «неслась победным маршем из бланкистской, якобинской, ненавистной группы беков…»
Но вот и Лондон. Давний приют Ногина, где он выбрал для себя путь профессионального революционера.
Туман и копоть висели сизым куполом над городскими кварталами. Пели и покрикивали многочисленные гудки, суетились таможенники, разноязычный гомон катился вдоль дебаркадера. А на ближайшей улице позвякивали трамваи и надрывались клаксоны черных автомобилей.
— Не прячьтесь, Виктор Павлович! — Ленин сказал Ногину, когда тот приподнял шляпу, поклонился и отошел в сторону. — Лондонскому старожилу мы нашли дело: быть вам партийным квартирмейстером. Устраивайте товарищей, вот адреса.
И Виктор Павлович стал разводить по городу шумную ораву русских большевиков.
На городской железной дороге все пассажиры резко и очерченно делились на «классы», и Ногин мог транспортировать друзей только по дешевке — среди беднейших обитателей Ист-Энда и других трущобных районов богатой британской столицы.
Русских товарищей, да и самого квартирмейстера, расставшегося с Лондоном пять лет назад, оглушил Сити. В узких улицах делового квартала кричали газетчики, вопили разносчики товара, громыхали омнибусы, экипажи, дребезжали и чадили автомобили. И люди — все в суете и деловой озабоченности, и никакого им нет дела до того, что по Лондону разъезжает страшная «русская крамола». Суетятся люди, мчатся, и вдруг — стоп! Это поднял белую палочку дюжий бобби на перекрестке, и замерло все движение вдоль улицы.
А чуть поодаль, в районе Вестминстера, нет на улицах крика, гула и шума. Нет даже магазинов. И в тихом уюте спят дома, затиснутые в молодую зелень садов и парков. Нет нищих и грязных детей с печальными глазами. А экипажи — только собственные и часто с фамильным гербом — бесшумно движутся по гладкой мостовой.
