— Знаю, — кивнул я, — это называется кататония.
Я смотрел на свою руку, сжимающую свечу. Какая-то она была неуловимо другая, моя и не моя, я не узнавал её, но чувствовал совершенно ясно. Я пошевелил пальцами второй руки…
Да, это мои руки, это моё тело, хотя в чём-то, в каких-то мелочах едва уловимо другое, что-то новое появилось в ощущениях…
Интересно, почему вообще я имею здесь какую-то плоть, если по определению моё тело осталось там, на столе, сюда же попала только моя душа, моя бестелесная бессмертная сущность? Получается, и она имеет внешний вид, форму и плотность, или же душам здесь даётся новое тело?
— Ну, не знаю, — пожал плечами мой новый знакомый, — врачи таких называют просто «овощами». Так вот, я как раз такой вот «овощ». Тело моё осталось там — живой труп по сути, сам же я здесь шляюсь…
— Почти как я теперь.
Да, «сам я» — то, что на самом деле является мной. Только выйдя из физической оболочки, можешь не представить, а по-настоящему ощутить, что ты и это тело — не одно и то же. Как будто выбрался из тяжёлой, сковывающей движения одежды… Но всё-таки какая-то одежда, видимо, на нас и здесь остаётся.
Да, в самом деле, почему? Почему эта привычная земная форма — две руки, две ноги, глаза, нос, рот? Почему не крылатый дух, не бесформенный сгусток энергии? Дань привычке, сознанию, держащемуся за память о мире живых, или тело и правда формирует душу по своему образу и подобию?
— Да, сходство есть, — согласился мой собеседник, — только тебе гораздо легче вернуться. Ты один из тех, не до конца отсоединившихся…
— Не до конца отсоединившихся?
— Оглянись.
Я оглянулся. И увидел её — тонкую ярко сияющую золотую нить, выходящую из моей спины где-то на уровне солнечного сплетения и уходящую за туман позади меня.
— Это твоя связь с твоим телом. Видишь разницу с моей?
— Да. Ваша стелется по земле, а моя… в воздухе держится?
— Потому что моя — это привязь, а твоя — нить Ариадны, которая поможет тебе выбраться назад. Ты коматозник. И видимо, коматозник, имеющий все шансы вернуться к жизни. Если, конечно, не углубишься в этот мир слишком.
Разговаривая, мы, между прочим, куда-то неспешно шли. Не выбирая направление — ноги, наверное, выбрали его сами. Прогулочным шагом, но если б кто-то спросил нас, неужели мы идём неизвестно куда, без цели, то мы ответили бы, что цель, несомненно, есть. Просто она ещё не очевидна…
Во всём есть смысл и предопределённость. В каждом, наверное, клочке тумана, в каждой песчинке-пылинке под ногами. Но века нужны, чтоб этот смысл разгадать.
— Увы, но именно это я и собираюсь сделать — углубиться в этот мир. Настолько, насколько потребуется. Я пришёл сюда, чтобы найти своего друга. Найти и помочь ему вернуться к жизни. Он тоже не до конца умер. Пока ещё не до конца умер…
И я ужаснулся этой мысли — неужели и Андрис проходил здесь, вот по этой пыли, похожей на пепел, сквозь этот рваный туман, в котором мелькают порой чьи-то заблудшие навек души?
Я попытался представить себе это. Андриса, бредущего куда-то сквозь серую мглу. Того Андриса, которого я знал — вот так же босого, в таком же белом саване-рубище, со склонённой головой. Словно бы сгорбившегося под тяжестью всего, от чего так и не смог убежать.
Словно изгнанник. Словно обречённый, осужденный…
Нет, этого не должно быть и не будет. Только не Андрис, только не здесь! Серая пустыня без лучика света, без живого и радостного звука — не мир для него!
Мой попутчик остановился и посмотрел на меня внимательно. С минуту он вчитывался в моё лицо, уж не знаю, что он надеялся там найти.
— По разным причинам люди сюда попадают, но впервые слышу, чтоб за кем-то. Как же ты надеешься не только сам выбраться отсюда, но ещё и взять кого-то с собой? Прежде такого не бывало.
— Теперь будет, — я смотрел на длинное, чуть изгибающееся золотое пламя, — я нашёл способ, я над этим работал. Иногда учёным просто приходится испытывать что-то на себе.
— Что ж, я сказал бы тебе, что это безумие, но не дело сумасшедшего говорить такие слова. Желаю тебе найти… Хотя бы найти. В том мире, откуда мы пришли, найти то, что искал — уже неимоверное счастье.
