В один из немногих дней, что государь провел в Ставке, состоялся молебен. Государь пришел в штабную церковь и стал одесную священника. Церковь была переполнена. По ходу службы настал момент ектеньи, которую священник из алтаря должен быть начать словами: «За всеблагого, всемогущего великого государя, царя нашего…». Эту формулу, ставшую вследствие отречения незаконной, мы на сей раз не услышали. Вместо нее прозвучала другая, вообще не предусмотренная каноном, и в этот момент я подумал о нашем штабном священнике, отце Владимире. В этих обстоятельствах нельзя было поминать государя ни обычными, ни необычными словами. И тем не менее он был упомянут. «Я должен был не включать его в чин литургии, — пояснил потом отец Владимир, — ибо он уже не был моим самодержцем и моим государем. Но не мог же я называть его по-другому. И не мог же я не отметить, что он стоит тут, у алтаря, как стоял на каждом молебне целых полтора года в качестве нашего главнокомандующего».
В тот момент то, что сделал этот человек, было очень рискованно. Но он не испугался риска.
Вечером 7 (20) марта поступила шифрограмма от министра путей сообщения из Петербурга. В ней сообщалось, что наутро прибывают четыре члена Государственной думы, чтобы задержать государя и доставить его в Петроград. Отправление из Могилева назначалось на девять часов. Запрещалось до тех пор связываться с кем бы то ни было. Приказано было готовить паровозы к отъезду императора. Цель этого позорного режима секретности была ясна: не оставить государю времени подготовиться к отъезду и попрощаться с офицерами. Чего они там в Петрограде боялись, я так и не понял.
Донесение немецкого посланника
«Берн, 28 февраля 1917 года
Секретно! Крайне срочно!
Наше русское доверенное лицо Вейс позавчера представил мне отчет о поездке в Швецию и Норвегию. В апреле должна быть предпринята попытка сместить нынешнее русское правительство как неспособное и сформировать временное правительство из представителей различных революционных партий России. Поскольку в этой попытке соучаствует военная организация, основные события произойдут в Санкт-Петербурге и Москве. Кроме того, опорой движения станет Саратовская губерния.
Насколько успешным окажется этот переворот, судить, разумеется, трудно. Однако следует надеяться, что если он и провалится, дезорганизация будет настолько велика, что уцелевшее русское правительство встретится с величайшими трудностями при продолжении своей политики. Вейс полагает, что в любом случае оно не сможет продержаться больше года.
В кадетской партии должен произойти раскол. Часть придерживается мнения, что против нынешнего правительства законные средства ничего не дадут, и поэтому они подумывают, не будет ли целесообразно строить планы партии на нелояльной основе и принять помощь указанных революционных партий, как в 1904–1905 гг. Сам Милюков полностью разделяет эту точку зрения. Революционерам такой раскол среди кадетов, конечно, на руку.
Существующее русское правительство должно ясно осознавать угрозу себе со стороны революционных партий и направить все имеющиеся у него силы на подавление революционного движения.
В начале нашей беседы я дал понять г-ну Вейсу, что не смог доставить запрашиваемые им 30 000 франков и что дальнейшая его финансовая поддержка, естественно, зависит от результатов его поездки и доставленных новостей…»
«Секретно!
Нижайше прошу Ваше превосходительство санкционировать выделение министерству иностранных дел для политической пропаганды в России суммы в пять миллионов марок согласно ст. 6, разд. II чрезвычайной сметы. Буду благодарен, если удастся по возможности ускорить ассигнование.
Статс-секретарь»
>Еще одно доказательство финансирования немцами революции в марте 1917 г.
Чем мог так уж навредить петроградским правителям человек, который добровольно принес такую жертву стране?
Телеграмма предназначалась не мне. Ко мне она попала случайно, и я должен был доложить о ней начальнику штаба. Я сделал это сам. Он выполнил мое требование, и государь был уведомлен. Впрочем, петроградские уполномоченные из-за своих бесчисленных речей в пути опоздали.
