Несколько минут спустя Михаил вернулся в гостиную. «Я решил отречься от престола, — заявил он, — если только Учредительное собрание не призовет меня принять корону».
«Вы благороднейший патриот!» — вскричал Керенский.
В классах школы по соседству детям в доступной форме объявили об отречении.
Царствование великого князя Михаила продолжалось менее суток и не успело дойти до сознания общественности. Поэтому реакция внутри страны и за границей имела место лишь на отречение Николая II.
Для армии, стоявшей вне политики, первостепенной задачей было выиграть войну. В военной среде распространялись слухи о царице — предательнице России, игравшей своей политикой на руку врагу, что подогревало ненависть к дому Романовых. За это царь должен был нести ответственность. Не успели эти слухи распространиться до каждой роты, как появились агитаторы (явно оплачиваемые немцами), призывавшие брататься с противником, потому что только без царя можно было помышлять о мире без достижения военной победы. Революционная пропаганда привела к тому, что разговоры о рабочем контроле и разделе земли вместо военной победы подтачивали дисциплину и боеготовность, основывавшиеся прежде всего на боевом кличе «За веру, царя и отечество». Поэтому многие солдаты не только в окопах, но и в столице легко свыкались с новым положением «без царя» и сбивали романовских орлов с фасадов зданий.
Старослужащие солдаты и генералы думали иначе. Для них была приемлема передача трона сыну или брату царя, но не полное устранение династии. Многие из них, прежде всего солдаты на Южном[113] и персидском фронтах, куда не доходила революционная пропаганда из столицы (немецкая агентура была сосредоточена на Западном фронте и в Петрограде), отказывались присягать новому Временному правительству. По свидетельству очевидцев, одни убегали с этой церемонии, другие стрелялись, третьи думали: «Если скинули царя, можно с тем же успехом служить и султану…».
Граждан России отречение поразило, как громом. Население недоумевало, как это царь мог отречься; в первую очередь бедные слои и крестьяне не могли этого понять. Нравился ли им лично Николай или нет, он был царь; недовольство было направлено в первую очередь на правительство, затем на деятельность царицы. На демонстрациях несли лозунги: «Долой правительство!». О царе не было ни слова.
Многие очевидцы сообщают, что после отречения царя их слуги целыми днями ходили в слезах. Бывший тогда подростком сын либерального адвоката ночами дежурил (напрасно) возле своей гимназии, чтобы не дать вынести портрет царя. Правда, он же рассказывал, что так называемая интеллигенция очень быстро прониклась революционными идеями и мечтала о наступлении нового времени. «Нам нацепили на гимназическую форму красные повязки, и мы носили их, не думая, что они означают», — закончил он свое повествование.
Одним словом, в народе всегда отличали правительство от самого царя, и отречение Николая не отвечало нуждам и требованиям широких слоев населения.
Царские министры критиковали отречение. Бывший министр иностранных дел Сазонов высказал мысль, что царь не имел права отрекаться ни за себя, ни тем более за сына. Другой согласился с ним и добавил, что симпатия населения к малолетнему наследнику наряду с деятельностью нового правительства могли бы внести успокоение.
Родственники царя менее всего понимали решение Николая. «Он выжил из ума! — воскликнул его дядя Александр Михайлович. — Разве миллионная армия — не достаточная поддержка, когда она в твоем распоряжении?»
Реакция за рубежом отражала представления о России того времени и о царе.
«Царь принес величайшую жертву», — телеграфировал французский министр Альбер Тома Керенскому, передавая «пожелания удачи и дружеские приветы».
Положительная реакция Америки выражалась не только на словах, но и на деле: не прошло и недели после отречения царя, как США официально признали Временное правительство. Это было следствием не только традиционного демократического мышления американцев, но и их желания не стоять в войне с Германией, в которую они собирались вступить, на стороне монархии, каковой до сих пор была Россия. Парадоксально, но теперь и американские спонсоры поддерживали, как и немецкие, русскую революцию, хотя и руководствовались противоположными мотивами. Президент Вильсон в своей речи в Конгрессе 2 апреля 1917 года рассыпался в похвалах «чудесным, радующим сердце событиям, которые за последние две недели произошли в России и привели к свержению самодержавия…».
