«27 апреля, четверг, значительный день, — записано в дневнике царя. — Заседание Государственного совета и Государственной думы и официальное подтверждение существования последней. (…) В час пополудни зашли в Георгиевский зал. После богослужения я произнес приветственную речь, Государственный совет стоял справа, Государственная дума — слева от трона. В том же порядке вернулись в Малахитовый зал. (…) Вечером работал очень долго, но с облегченным сердцем после удачного завершения предшествующей церемонии».
Однако спокойствие, на которое надеется и о котором молится Николай, не наступает. В Государственной думе представлены все направления — от анархистов, социал-демократической рабочей партии, расколотой на правое (меньшевистское) и максималистское левое (большевистское) крыло, лидеры которых Ленин и Мартов уже тогда выступают за диктатуру пролетариата, интеллигентской партии социалистов-революционеров до кадетов (конституционных демократов), монархистов и крестьянской трудовой группы[44].
Найти общий язык в такой разношерстной компании нелегко, необходимое большинство в две трети голосов достигается крайне редко. В следующем, 1907 году, когда состав второй Думы[45] более или менее устоялся, места в этом избранном на пять лет учреждении распределяются следующим образом: центристская партия кадетов — 98, социал-демократы — 65, социалисты-революционеры — 104, трудовая группа — 104, октябристы — 54, поляки — 46, мусульмане — 30, казаки — 7, беспартийные — 50. К этому времени статус Думы повышен от «законосовещательного» до «законодательного»[46].
Для консерваторов манифест заходит слишком далеко в уступке полномочий самодержавия новому представительному органу; прогрессисты считают эти уступки недостаточными, а полномочия Думы чересчур урезанными. Кроме того, по английскому образцу над Думой учреждена верхняя палата — Государственный совет; после рассмотрения в обеих палатах парламента законопроекты представляются на утверждение царю. В отличие от выбираемой по сословиям Думы, 98 мест в Государственном совете занимают лица, назначенные царем, в том числе представители православной церкви, тогда как другая половина избирается[47].
Несмотря на эти радикальные и исторически значимые шаги во внутренней политике, маятник продолжает качаться в обоих направлениях и желанное успокоение никак не наступает. Волнения, хотя и менее сильные, продолжаются. Николай подумывает об отречении. Очевидец, повышенный в это время от посла до министра иностранных дел Извольский, описывает примечательную сцену:
«Это было в июне или июле 1906 года, в утро, когда была распущена первая Дума[48]. Царское Село находится всего километрах в тридцати от Кронштадта. Когда мы разговаривали, из Кронштадта доносились выстрелы орудий кораблей Балтийской эскадры по восставшим в крепости. Был слышен буквально каждый выстрел. Император слушал меня с совершенно невозмутимым видом, и я не мог скрыть удивления. Я спросил государя, не следует ли прервать аудиенцию; он внимательно взглянул на меня и произнес: «Нет, нет, продолжайте спокойно — отчего это я должен смущаться? Я придерживаюсь глубочайшего убеждения, что моя судьба и судьба России только в Божьих руках, что Господь мне указал место, где я нахожусь. Какие бы знаки своего руководства Он ни посылал, я их смиренно принимаю…».
Николай сохраняет хладнокровие. Он убежден, что принятые политические меры в конце концов приведут к восстановлению спокойствия. После летнего плавания в финские фиорды[49] он пишет матери:
«Моя дорогая, милая мама!
Петергоф, 27 сентября 1906 Вот уже целая неделя, что мы вернулись из чудного плавания и скучаем ужасно по милому «Штандарту»! Теперь, когда мы опять дома и эта теплая погода продолжается, я должен сознаться, что мы напрасно вернулись так рано, тем более что никаких чрезвычайных обстоятельств не было, и мы спокойно могли оставаться еще. Но чувство долга или проклятая обязательность, как говаривал дорогой папа, было причиной нашего возвращения.
Действительно отмечается некоторое охлаждение, дело идет к наведению порядка и против смуты. Правда, отдельные вылазки анархистов будут повторятся, как бывало и прежде, и этим они ничего не добьются…».
